— Мм…

— Хотя один мой друг утверждает, что три фигуры на переднем плане, равнодушные, как считается, к бичеванию Христа, — в действительности родственники герцога Урбинского, рассуждающие о судьбе продажной Церкви. Опять же, не вы ли говорили мне, что ведущий английский авторитет твёрдо стоит на том, что «Бичевание» представляет собой сон святого Иеронима?

— Возможно… Не могу точно… — И про себя: «Далеко ли ещё до бассейна?»

— Да, сон Иеронима о том, что братья католики побили его за чтение язычника Цицерона, — ещё одно объяснение диссонанса картины.

Предупреждение делла Франчески, думала Шарлотта, а граф тем временем всё продолжал и продолжал говорить. Приходится принимать тот горький факт, что жизнь не так прекрасна, как нам рисуется: наши союзники редко так сильны, как мы надеемся, а враги — так слабы. Несмотря на безупречную дипломатичность графа, она знала, что её мечте остаться здесь, на вилле «Роза», не суждено сбыться, и чувствовала себя так, будто её, голодную, жаждущую, холодную, вывели из тьмы и поставили на пороге дивной, сверкающей свечами комнаты, полной яств, вина и веселящихся гостей, а потом в последний момент захлопнули двери перед её носом.

Не доходя до бассейна, граф остановился и вежливо попросил её не упоминать об их маленьком приключении. На её запинающееся уверение, что она будет молчать, он сказал с улыбкой:

— Я знал, что могу рассчитывать на ваше благоразумие.

— Конечно! У меня и в мыслях не было… я и не…

— Разумеется, вы и не собирались. — Он так многозначительно сжал Шарлотте руку, что её затошнило.

Наконец они подошли к бассейну, где она с облегчением увидела большое разнообразие загорелых тел — ещё один обманчивый намёк на возможность совершенства.

— Мать честная, быть не может! Это Шарлотта тебе рассказала? О крыльях? Хлысте? Она же всегда такая скрытная.

— Наверно, ещё была в шоке. Нужно было выговориться.

Паоло уже раскаивался, что выдал Шарлотту, но оправдывал своё предательство желанием успокоить Донну, не приглашённую на ланч к графу. Она выглядела оскорблённой, когда он рассказал о поездке на виллу «Роза», — именно оскорблённой, больше, чем удивлённой. Она не спросила, почему её не пригласили, а ему не хотелось упоминать, что об этом говорили в съёмочной группе во время ланча.

— Можно я тебя приглашу куда-нибудь пообедать, кара? Есть один очень милый…

— Я того, ужасно занята. Другая работа, знаешь… — Хотелось скорее бросить трубку, пока не заплакала.

И вот уже три часа после звонка Паоло она сидела лицом к лицу с очередной Девой Марией. Донна включила кабельное и переключала каналы, быстро, быстрее, щёлк-щёлк, стараясь не уснуть от действия модных маленьких пилюль для похудения, мчащихся по венам, и уговаривая процесс метаболизма продолжаться, не останавливаться. Никак не избавиться от мадонн и святых. Одно чудо за другим: статуэтки, купленные по дешёвке и начавшие выделять миро, кровоточащие стигматы на картинах, чудотворные иконы, выскакивающие (всё сойдёт за чудо!) в каждом выпуске новостей. Кто-то, рассказывающий историю о какой-то «вера иконе», которая, если разобрать итальянскую скороговорку, оказывается легендой о святой Веронике, женщине, подавшей Иисусу плат утереть измученное лицо на его крестном пути, и, когда Господь отдал его, на нём был точный отпечаток Его лика. Тут же Серафини, чуть не плачущий коротышка, в отчаянии трясёт головой: «Слишком много чудес. Слишком много чудес». Ещё какая-то американская станция сообщает, что кровь на рафаэлевской «Муте» наконец высохла.

Донна легко могла объяснить своё состояние (таблетки, новостная паранойя). Достаточно двух слов: граф Маласпино. Какой придурок! Мало было им с женой того, что не пригласили её на свой грёбаный ланч, о нет! Нужно было ещё пустить о ней грязные сплетни! Нет, Паоло не сказал, что это за сплетни, слишком он добрый и влюблён в неё. Но и без этого нетрудно догадаться. Граф, должно быть, сделал какой-нибудь мерзкий намёк Джеймсу, может, что её диплом липовый. А Джеймс, подонок, этим воспользовался, чтобы отстранить её от ближайших съёмок. Как он сказал? «Думаю, в ближайшем будущем ты не понадобишься… И кстати, Донна, — продолжал он этим своим гнусным тоном, — на кого конкретно ты, говоришь, работала в „Чинечитта”?» Тогда в виде исключения она сказала правду. Хорошо-хорошо, может, она и не работала на него, но он был настоящий продюсер, парень, что первым делом свёл её с Джеймсом, парень, знавший многих, какое-то время снимавший крупнобюджетные фильмы на «Чинечитта». Или говорил, что снимал. Парни много чего говорили, лишь бы залезть ей в трусики.

Она не могла понять, отчего её жизнь вдруг так круто изменилась. Только что звезда шоу, которую обхаживает граф, и, не успела оглянуться, — дерьмо у всех на подмётках. Да плюс к тому толстеет. Джинсы уже не застёгиваются. И вот пожалуйста, сидит здесь, глотает таблетки, переключает каналы (Серафини на итальянском, Серафини на ломаном английском по Си-эн-эн, повтор того дерьмового интервью, которое Джеймс брал у него для «Би-би-си уорлд») и чувствует себя по-настоящему отвратительно, подлость графа и Джеймса мешается с тем, что рассказал Паоло, с тайнами, которыми с ней поделилась Шарлотта, о её вылазке с этим Прокопио, с мыслью о предательстве Шарлотты (обманула с поездкой в Сан-Рокко, а сама нашла туннель или что-то в этом роде, картинки)…

И вдруг вот он сам, смотрит с экрана прямо на неё, Донну, говорит именно ей.

Она знала, что он обращается к ней, потому что, прибавив звук, первое, что услышала, был его красивый мягкий итальянский язык, его голос, за которым можно пойти куда угодно, и он говорил: «Ma Donna» и ещё что-то там такое, дальше она не поняла, а потом его заглушил голос за кадром: «Мы обращаемся ко всем, кто что-нибудь знает о бла-бла-бла…»

Донна в восторге ела его глазами. Вот кому бы она исповедовалась, призналась в своих и чужих грехах и ошибках. Призналась во всём, начиная с разбитой статуэтки и денег, которые швырнула в графиню, и кончая тем, что услышала, или показалось, что услышала, тогда, с лестничной площадки. Что пришла в себя только после пятиминутной ходьбы.

А на улицах Урбино толпы народа спали, ели, пили, протестовали, несмотря на упорные усилия полиции разогнать их. Над головой засверкали, затрещали, рассыпаясь, шары фейерверка, сперва по отдельности, потом все вместе — тра-та-та, — и Донна услышала девочку-американку, сказавшую, что это прямо как дома на четвёртое июля, а англичанин пошутил насчёт фотовспышек, следом спокойный голос с сильным акцентом возразил: нет, это как сейчас в Бейруте. Кругом были глотатели огня, жонглёры, уличные проповедники, вещающие о конце света, карлики, говорящие загадками, глашатаи в средневековых костюмах, сумасшедший, заявлявший, что он — воскрешённый Лазарь. У Фабио было множество конкурентов даже за пределами епископского дворца, обыкновенно очень спокойных. Зеваки загораживали Донне дорогу, совались ей чуть ли не в лицо, кружащиеся и перекошенные, — карикатуры в волшебном фонаре. Как на той картине, уж не вспомнить чьей. «Крик»,[113] точно. Образы искусства, вспыхивающие в наркотическом сознании.

— Дадо стал неуправляемым, — сказал Лоренцо, услышав об однообразных эскападах графа. — Я давно говорил: надо ему позвонить.

Самый старый из них не согласился:

— Ничего ещё не всплыло. Можно действовать. Меры предосторожности приняты.

Шеф полиции тоже слышал подробности поведения графа, но в его случае источником сведений был его сын Фабио. Они, по обыкновению, ругались из-за того, что шеф называл бесхарактерностью, отсутствием у сына честолюбия, а Фабио, будучи немного на взводе, в ответ выложил историю о Маласпино и его крыльях. «Вот куда заводит честолюбие, папа, — бросил он ему. — Настоящая птица высокого полёта, а?» Фабио тут же пожалел о своей опрометчивости. Чёрт! Он же обещал Паоло…