— Si, si, sono arnica di Paolo anchio, arnica con mi amico Paolo… — бормотала цыганка, пряча в карман десять тысяч лир.- Grazie lui, la mia donna e tornato.[94]

Она кивнула и похлопала куклу по голове, потом подняла плотное кружевное покрывало, открыв чёрную царицу, обожжённую и покрытую многолетним слоем свечной копоти, только стеклянные глаза были почищены и яростно сверкали.

— Guarda! la cortina di segretezza e sollevata! Исида поднимает покрывало. Ora la Madonna Nera dica sola la verito![95] Теперь она говорит одну правду, красавица! Она говорит, что ты хочешь знать, любит ли тебя Паоло, она говорит, чтобы ты остерегалась чёрного незнакомца, что скоро тебе предстоит долгий путь по воде…

Обычный бессмысленный бред, решила Донна. Ей не требовался перевод, чтобы представить, что старая мошенница скажет дальше. Она разочарованно оглядывала внутренность круглого шатра, сохранившегося, наверно, с тридцатых годов; стены целиком были увешаны, как доспехами, зеркалами в декоративных рамах. Некоторые из зеркал были до того облезлыми, что от амальгамы остались лишь островки в окружении моря стекла и позолоты, и отражали только голову, тёмные глаза да руки Донны, её нетерпеливо барабанящие пальцы. Она услышала рёв старого тигра, перекрывавший банальные пророчества цыганки. Пора было уходить.

— Спасибо, grazie, мне надо… — начала было Донна, поворачиваясь к синьоре Исиде, и осеклась, увидев кровавые слёзы, катящиеся по лицу Знаменитой Чёрной Мадонны.

— Una meraviglia![96] — в восторге заорала старая карга. — Чудо! La Madonna выздоровела! Больше не болеет!

Паоло ироническим взглядом окинул знакомую старомодную обстановку кафе, его железные, с завитушками, столики и стулья, старую лысеющую голову и плоскостопые ноги официанта, дородных дам в мехах, как обычно медленно и степенно поглощающих горы замороженных сливок и яичных белков лишь двенадцати различных вариантов, а не обязательных тридцати или сорока, как в других кафе-мороженых Урбино.

— Мне хотелось привести тебя сюда, к Прокопио, потому что для меня это особое место с самого детства, — сказал он Донне. — Здешний хозяин — старый марксист, друг моего деда.

— О, коммунист!

Кафе не походило на место, где собираются коммунисты.

— Нет, он марксист.

— А есть разница?

— Кому это интересно! — пожал он плечами. — Мне нравится то, что люди здесь будто не меняются, как на картине. А ещё то, что тут нам никто не помешает, никакая университетская толпа. Тут очень интимная обстановка, то, что называется чиароскуро, не находишь?

— Чи-ар-о… что? Прости, не пояснишь, что это означает?

— Попробую.

Он легко коснулся её, упругие волоски на его руке прошлись по её коже. Он продолжал искать оправдание своему прикосновению, как в другой вечер, в кафе «Репубблика», — костяшки пальцев скользнули по пульсирующей жилке на её запястье, указательный палец мягко постукивал по её ладони — этот язык руки. Ничего определённого, ничего такого, чтобы велеть ему прекратить. Напротив, её предательница, кожа говорила: да! продолжай! Если бы она ему позволила, он подцепил бы её на ложку, проглотил целиком и выплюнул на кухне, в фартуке на раздавшейся талии. А что потом? Шастал бы, подыскивая другую девчонку, наверняка! Или где-нибудь на ярмарке за шатром, как она застукала его час назад, расплачивался за… интересно, за что?

— Чиароскуро, — меж тем объяснял Паоло, — это термин, обозначающий тёмную, таинственную атмосферу некоторых картин. В буквальном переводе на английский: «тёмный свет» — странно, да? Как свет может быть тёмным? Очень по-итальянски.

Удивлённая тоном лёгкого презрения, с каким он это сказал, она вспомнила об отце и о том, насколько иначе он говорил о своём римском наследии. Послушать его, так Италия была сплошным Колизеем, но без гладиаторов. Подчёркнуто не замечая, как Паоло скользит подушечкой большого пальца по краю её ладони, Донна спросила:

— Значит, ты хочешь рассказать, как монсеньор Сегвита вынес картину под носом у толпы…

В ответ на равнодушную оживлённость в её голосе он отклонился назад и закурил сигарету, слегка хмурясь. Невозмутимо, под стать ей, ответил:

— Они вырезали полотно из рамы и так вынесли. Может быть, под сутаной Сегвиты, кто знает? Полицейские, конечно, в ярости, тоже и прокурор, и управление криминальной полиции, наш уважаемый аналог ФБР, но епископ Урбинский, поскольку он лично был свидетелем чудесного плача, имел разрешение от Ватикана держать у себя картину до тех пор, пока не будет доказано, что кровавые слёзы — фальшивые.

Донна заметила, как глаза Паоло, скрывая улыбку, сузились, превратившись в полумесяцы. Что ещё он скрывает? Вполне возможно, он вовсе не тот итальянский свойский парень, каким она воображала его себе.

— Несомненно, им бы хотелось арестовать нашего епископа, — продолжал Паоло, — но епископ есть епископ, а при том епископе, который часто наезжает сюда из Ватикана, это затруднительно. — Снова эта довольная улыбка. — Так что мы имеем здесь очень итальянский компромисс, когда стороны пришли к соглашению, что епископ будет хранить сию милую даму в опечатанном шкафу в дворцовых подвалах, разрешая краткий доступ к ней только монсеньору Сегвите, прокурору, криминальному управлению — и полиции, которая не посягнёт на автономию Церкви.

— Какая тут связь? Я имею в виду, что картина Рафаэля не имеет отношения к религии…

— Как знать, Сегвита изучает такую вероятность.

— Монсеньор Сегвита… — Донна съела ложечку жасминового, которое Паоло уговаривал её попробовать, и обнаружила, что его вкус, оставшийся на языке, отнюдь не неприятен, как она того ожидала.

— Ну как, недурно, да?

— М-м… да, я бы сказала… вкус особый. — Ему надо угадывать каждое её желание, стараться угодить ей, зацепить её. — Монсеньор Сегвита должен был исхитриться пронести картину мимо всех тех паломников.

— Ты видела их сегодня утром, с плакатами «Освободите Рафаэля»? Урбинские прихожане протестуют против вмешательства государства и намерены добиться, чтобы картину выставили среди других реликвий на празднике, который состоится на будущей неделе. Кое-кто быстренько собрал деньги на адвоката, чтобы тот подал жалобу в римский суд, добиваясь освобождения «Муты». Если дело увенчается успехом, он заслужит репутацию единственного адвоката в истории, который сумел освободить Мадонну. — Он коротко рассказал о деле, в результате которого другая икона «получила свободу».

— А что с кровью на картине, если это действительно кровь?

— Кровь, можешь быть уверена! — сказал Паоло. — К вящему огорчению профессора Серафини. Он выступал утром по радио и был в ярости оттого, что Ватикан в лице монсеньора Сегвиты, епископа из Рима, расследующего это дело, запретил ему работать над Рафаэлем. Но ещё, уверен, и потому, что после всех его многолетних утверждений, что слёзы этих плачущих мадонн делаются с помощью краски и жира, слёзы «Муты» — настоящая человеческая кровь!

— Женская?

— Мужская. И конечно же, церковники тоже злы, поскольку кровь должна принадлежать женщине, по крайней мере! Картину не отдадут, пока учёные мужи из Ватикана не закончат свои тесты на ДНК. Думаю, что даже тогда Церковь будет только довольна, если окажется, что эти кровавые слёзы принадлежат самому Иисусу Христу!

— Они хотя бы проверили графа Маласпино — вдруг это его кровь?

— Проверили — и сегодня хотят взять кровь у всех нас, кто работал над картиной, даже у женщин. Тем временем картина будет оставаться в том виде, в каком есть. Но если Церковь и государство согласятся отдать её, нас — Шарлотту, меня, Анну — попросят на скорую руку подлатать бедную бунтарку, чтобы слёзы не потекли сильней.