«Fattoria Procopio»[24] — гласила написанная от руки вывеска на первом обитаемом доме, к которому она подошла ещё через милю. Выцветшая и вся в оспинах от пуль охотников, вывеска, такая же, что и на кафе в Урбино, куда Шарлотта частенько наведывалась, тем не менее была чистой, не забрызганной грязью. Похоже, единственная чистая вещь среди этой грязи, решила Шарлотта. Босховская сценка, брейгелевский крестьянский дом, тянущийся за нагромождением ломаного и ржавого полевого инвентаря и клетей, слишком плотно набитых кроликами и курами. Да, решила Шарлотта, Брейгель Младший «Адский» побывал здесь со своей дьявольской кистью и превратил то, что, возможно, выглядело идиллическим домом итальянского селянина, в жилище, достойное разве лишь забитых батраков. Эта часть «нетронутой старой Италии» стоила того, чтобы поработать над её корнями. Правда, шестёрка обезумевших мулов не красила картину. Сейчас, привязанные к кольцам в стене хлева, эти, недавно ужасные, животные смирно стояли перед шестью одинаковыми охапками сена. Дрова, какие им не удалось раскидать по лесу и склону, были небрежно свалены у дверей хлева. То ли из его недр, то ли со двора позади него доносились мужские голоса, сопровождаемые странным хором… «Дуу-да-дуу-да». Довольное фырканье и ржание мулов мешало понять, откуда несётся пение.

— Эй? — крикнула она. — Мм… с'е qaalcuno?[25]

Невесть откуда с лаем выскочила собака и бросилась на Шарлотту, но цепь остановила её. Шарлотта резко отскочила назад. Не зная, злая это собака или нет, поскольку морда одноглазого пса в любом случае казалась оскаленной из-за шрама, идущего от носа до левого уха, Шарлотта осторожно пробралась между псом и мулами по месиву жидкой грязи, мочи и навоза. Мулы косили на неё глазом, а парочка так норовила лягнуть или схватить жёлтыми зубами. Шарлотта раздумывала, удобно ли будет постучать в двери хлева, когда они распахнулись, и она оказалась лицом к лицу с человеком, которого видела с мулами в лесу; сейчас его лицо было сплошь забрызгано кровью.

— Madr' Dio![26] — Он сделал шаг назад, словно увидел чудовище. Промытые глаза в кайме мыльной пены, казалось, глядели в разные стороны.

— Извините, — заикаясь сказала она и повторила по-итальянски: — Mi displace.

Он нагнулся, подхватил два бревна размером со взрослого мужчину и вскинул их на плечи, легко, словно пальто набросил. Жестом свободной лапищи пригласил зайти в хлев, и, немного поколебавшись, она последовала за ним, хотя разбегающиеся его глаза и хриплый голос пугали её.

Внутри царила непроглядная тьма, только чувствовался запах коров и слышалось их мягкое сопение. Пришлось пробираться вперёд ощупью вдоль деревянной перегородки (отделявшей, как она догадалась, стойла животных), ориентируясь лишь на полосу красновато-желтоватого мигающего света, видного сквозь щёлку неплотно прикрытой двери в дальнем конце хлева. Провожатый проорал: «Вот и я! Вот и я!» Она заторопилась и нагнала его в тот момент, когда он распахнул дверь в бетонный загон и к источнику пляшущего света.

Пылающий огонь — первое, что она заметила, пытаясь сосредоточить взгляд на его едком дыме, чтобы не чуять смрада, ударившего в ноздри: пота, мочи, экскрементов и сладковатого — крови. Такого она не предполагала увидеть. Трое здоровенных мужчин, голых по пояс Торсы, штаны, обувь — в крови. Кровь на стенах, ножах, выплёскивающаяся из котла над огнём. Вёдра с кровавыми внутренностями. Свежие кишки на бетонном полу, и несчастное окровавленное визжащее существо, подвешенное на верёвке за задние ноги.

Шарлотта отступила назад, а человек рядом с ней заорал: «EWIVA IL COLTELLO!» Двое других подхватили его крик: «EWIVA IL COLTELLO!» Слова эти, означавшие «Да здравствует нож!», ошеломили её, как и вопль существа, бьющегося на верёвке, и Шарлотта, к своему позору, почувствовала, как в горле поднимается тот же крик.

— Дуу-да-дуу-да! — ревел погонщик мулов. Человек, державший в руке нож, молчал. Глаза на лице, похожем на маску из грязи и крови, окружал белый ободок, на мощном обнажённом торсе кожаный фартук до полу, лоснящийся от крови, — бог дикарей. Не обращая внимания на крик Шарлотты, он поднял руку с алым ножом, крякнув, с силой вонзил его в горло свиньи и быстро шагнул назад, отвернув лицо, но недостаточно быстро, чтобы уклониться от струи крови, ударившей из перерезанной артерии, темно светящейся, бившей постепенно слабеющими толчками, пока сердце свиньи наконец не остановилось.

Казалось, это длилось очень долго. Красно красно красно красно.

И — черно.

Очнувшись, Шарлотта увидела, что сидит (развалилась, с досадой подумала она, выпрямляясь) на скамье в чисто прибранном дворе, обнесённом стеной. Напротив сидел человек с бычьей шеей и мясистым лицом, огромная рука сжимала сигару, такую толстую и длинную, что ею, как дубинкой, можно было бы выбить признания из самых упорных арестантов. Он не умещался на стуле, который перевернул спинкой вперёд и оседлал, как лошадь, и в этой своей позе, с этим грубым продублённым лицом и мраморными завитками рыжеватых с проседью волос, он походил на скульптурный эскиз в глине. «Кентавр», — тут же мелькнуло у Шарлотты. Незаконченный, но тем не менее кентавр, замысел художника совершенно очевиден.

Она была в замешательстве от его бесцеремонного взгляда и оттого, что одет он был безукоризненно. Туфли без пятнышка грязи, белая шёлковая рубашка с серебряными запонками на манжетах — вряд ли можно ждать такого от фермера. Кто он? Откуда появился?

— Извините, то есть mi displace, — сказала она.

Всё, что она знала по-итальянски, вылетело из головы. Хорошо бы здесь была женщина, фермерская жена. Но чистота во дворе — вместо герани железная полоска у двери, чтобы счищать грязь с подошв, вместо лужайки отмыли кирпич — служила чисто практической цели, а не была делом женских рук.

— Это я должен принести извинения, — ответил мужчина на правильном английском, хотя и с сильным акцентом, — Меня… — Он запнулся, подыскивая нужное слово, бессильно помотал своей крупной головой и продолжил: — Анджелино, этот… castrato stupido[27] чья семья, не знаю, как правильно сказать по-английски, мне родственники… не должен был приводить вас… Нужно было предупредить забойщика, что с ним гостья… впечатлительная гостья.

— Это было ужасно, жутко, — прошептала она, чувствуя облегчение оттого, что оказалась в обществе цивилизованного человека. — Никогда не представляла, никогда…

— Сожалею, что вам пришлось это увидеть, синьора, но это забой свиней, не убийство. Подобный отвратительный кошмар происходит каждую осень, чтобы люди вроде вас могли наслаждаться proscuitto и lardo[28] и беконом. Смерть может быть куда страшнее… да и жизнь, коли на то пошло. Уверяю вас, — слабо улыбнувшись, уступил он, — насколько я знаю, свинья не чувствует боли после первого удара, быстро перерезающего артерию.

— Можно было использовать ружьё! В Англии мы…

и потом, этот… этот человек…

Он выждал, пока она не замолчала, так и не договорив, и спросил:

— Этот человек?

— Мясник, — прошептала она. — Ужасно… он будто… получал удовольствие от этого. И крики… — «Почти человеческие», — подумала она.

— Ах, этот. Нельзя ждать поэзии от мясника. Хотя можно быть хорошим мясником точно так же, как бывают хорошие поэты. Что до визга свиньи — ей, как вам, не нравится запах крови. Особенно своей… и, наверно, её друзей и родственников, если можно так выразиться. При таком способе, когда свинью закалывают, она умирает медленно, это правда, но зато кровь можно использовать для приготовления колбас. Если их стрелять, они всё равно умирают, но кровь остаётся в теле, и мясо становится очень дряблым.