Я продолжаю идти по дороге, не осознавая, где я, что вокруг меня и куда меня несет. Подозревая, что жить мне осталось совсем немного, крошечку, я пытаюсь вспомнить, что нужно успеть непременно сделать.

По-прежнему я не пытаюсь обратиться к Высшей силе, осознавая, что там все решено окончательно и отмене не подлежит. Поэтому нужно каким-то образом сообщить Алеше главную тайну жизни, которую я узнал за сорок лет.

Может, передать А. Б. записку, чтобы он вручил ее Алеше в день совершеннолетия (“Сообщаю тебе главную тайну жизни, которую узнал за сорок лет. Бог есть. Ищи его”)? Но А. Б. может не дожить, поэтому лучше попросить передать записку Борису, а тот уже вручит Алеше в 18 лет. Другие могут забыть или того хуже - не захотеть. Но именно в этом состоит моя последняя воля. А что с Ольгой? Пусть распорядится книгами, всем как ей будет необходимо и переедет к родителям…

И кажется, в этот момент, услышав на мгновение свое больное тело во всем объеме и как бы изнутри, я почувствовал, как течение смертельной болезни по неизвестной причине резко ускорилось, и я ощутил какой-то распад или провал тканей где-то внутри живота. Все во мне напряглось, будто в отчаянном усилии сдержать напор разрушающих сил, и я понял, что это, это, это пришла моя последняя минута ж и зн и…

(Я проснулся в 2.30, как если бы не спал вовсе, а просто лежал, а потом встал с кровати. В комнате было душно, и я открыл в маленькой комнате окно, чтобы ночной воздух освежил скопившийся в комнате. Я отчетливо помнил, что сейчас произошло со мной, но продолжал делать то, зачем встал. На мгновение мелькнула сладостная мысль, что все это сон. Мелькнула и исчезла. Потому что на ее место заступила тяжелая поступь серьезных ощущений, говоривших, что совсем неважно, сон это или не сон, потому что нет никакой разницы между тем, что только что было, и тем, что есть сейчас. Нет границ, нет граней вообще. Есть только целое всего, что только есть на белом свете и любом… и то, что происходит где-то, происходит и здесь, и там, и в любом другом месте.

В большой комнате было по-прежнему душно. Из открытого окна в маленькой потекла струя чистого холодного воздуха.

Была половина третьего ночи. “Неужели где-то там включился конец моей жизни?”)

46. 8 ноября 1986

Я с Б. Б. Н. в церкви. Мы держим в руках зажженные свечи в подсвечниках и ходим, ходим, нигде не останавливаясь.

Это какая-то очень богатая, вся расписанная церковь. Мы то поднимаемся как бы на второй этаж, то опускаемся и везде проходим мимо певчих в расшитых золотом белых одеждах.

Проходим около лестницы, и я вижу, как спускается Л. А. Л., тоже со свечой.

Появляется полненькая невысокая женщина. Как мне представляется - из районной общественной организации, и начинает что-то искать или высматривать. Подходит к нам и просит показать тоненькую книгу, которая у меня в руках. Это Евангелие, но переплет от старой детской книги с исправленным годом издания - 79-й на 84-й. Женщина уходит, что-то торопливо записывая в свою тетрадь и будучи недовольной.

Мне кажется, она увидела Евангелие.

Но во мне - ощущение торжественности хоров и песнопений.

47. 19 ноября 1986

Я с Алешей стою на корме атомной подводной лодки. Она в надводном положении и идет полным ходом. Алеша хочет взять загустевшее масло в полиэтилене, но я вынимаю у него из руки и бросаю в сторону. Вижу, как за кормой сильно бурлит вода. Потом поворачиваюсь и смотрю вперед, туда, где немного штормит. Слева возникает недалекий берег. Мне почему-то думается о торпедной атаке с моря, и я смотрю туда, потом - на нос лодки и через некоторое время замечаю большое, с маленького кита, черное толстое тело атомной торпеды. Она стремительно идет на нас встречным курсом, и я успеваю только подумать, что вот-вот она врежется в нос нашей лодки… Но торпеда проносится чуть ли не в метре от корпуса в бешеном завихрении воды и исчезает за кормой…

Мы плывем на подводной лодке вверх по Кузнецкому мосту.

Он запружен водою, но люди впереди лодки и по тротуарам идут посуху. И, увидев лодку, сторонятся.

48. 14 декабря 1986

Я смотрю в зеркало и вижу, что у меня выросли клыки.

Я дотрагиваюсь до них пальцем и чувствую, что это просто опустившиеся вниз зубы. Они почему-то перестали держаться на своем месте и при моем надавливании снизу легко встают на свое место вверх, но, едва я отпускаю палец - вновь опускаются. Мне неприятно от того, что это, быть может, начало выпадения зубов Или чего-нибудь похуже.

49. 20 января 1990. 8.00-8.20

Неясно, какое время года, но тепло и сухо.

Я иду по переулку, где жил с рождения до 15 лет. Иду по своей стороне и очень близко от дома. На месте нашего дворика теперь проходит перпендикулярная переулку улочка. Из ярко освещенной солнцем глубины ее двое высоких мужчин зазывают двух женщин-карликов, проходящих мимо меня в светлых платьях. Затем за углом дома начинается парадное, которое я миную. Показывается окно нашей комнаты, но слева от окна вдруг открывается еще одна дверь (ее раньше не было), и я догадываюсь, что она ведет в комнату. Из отворенной двери выходит сестра и смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами, и она возвращается в комнату. Я ступаю за ней и вижу, как сестра проходит в комнату и останавливается слева у стены. Там, в нескольких метрах от меня, за углом коридора справа, видимо, стоит отец, которому сестра говорит, будто отвечая на скуку их не очень однообразной жизни:

– Может, кто-то придет к нам?

Я слышу, как напряженно и сосредоточенно отец молчит, и мне неведомо, предчувствует ли он за сказанными словами мое появление. Меня охватывает глубокое волнение от того, что я могу сейчас его увидеть, и начинаю тихо ступать дальше.

После многих медленных шагов стена справа кончается, и я могу окинуть взглядом всю большую, почти квадратную комнату. Она совершенно пуста, и только справа, перпендикулярно коридору, стоит какой-то письменный стол, и сам отец - спиной ко мне. Я вижу, что он сильно изменился, почти облысел, хотя и хорошо выбрит, и стал суше и ниже ростом, так что совсем не похож на моего отца. Но это мой, мой отец, я чувствую, что мои руки вытягиваются к нему сами, тихо обнимают его, поворачивают и крепко прижимают ко мне. Сердце мое не выдерживает, и я плачу - и с облегчением, и с печальным надрывом, с невыразимой тоской по чему-то неполучившемуся между нами, когда мы были вместе; и я слышу, как и его лицо, уткнувшееся в мое плечо, сотрясается от таких же слез, в которых, как в невыразившемся прощении, все мое невыносимое для настоящего прошлое, за которое только и можно просить прощения и которое только этим прощением и можно вернуть.

Я стоял перед фотографией в траурной рамке в вестибюле института, вглядывался в изможденное болезнью лицо и думал, что этот человек смотрит уже оттуда, из своего небытия. На фотографиях умерших совсем другие лица, хотя они сделаны при жизни, что-то неуловимо меняется, и это, наверно, не просто результат нашего знания о том, что человек умер. Если посмотреть на фотографии старинные, начала века, почти все люди, изображенные на них, умерли давным-давно и смотрят на нас уже совсем необычно, значительно, смотрят из вечности.

Выйдя из прохладного вестибюля в уличное пекло, я медленно потащился к метро, разминая затекшие от многочасового сидения ноги. Тяжелый портфель хотелось бросить в кусты, продраться сквозь них и растянуться на газоне в тени липы.

В горле пересохло, и хотелось пить.

“Что-то в последнее время я часто сталкиваюсь со смертью,- вяло текла моя мысль в такт шагам,- и все сорокапятидесятилетние, и все сердце. К этому возрасту люди, как правило, сильно устают, и если не удается отдохнуть как следует, вырваться из опасного пике, то и случается самое худшее”. Умерший доцент, как я слышал, был одинок: ни семьи, ни родственников. И это, по моему мнению,- полная смерть.