Сложная иерархическая система в обществе и тщательно разработанные правила этикета создавали множество проблем и психологических коллизий, среди них то наивное чувство превосходства, которое было присуще столичным жителям по отношению к провинциалам, особенно живущим в деревне; даже когда одна из героинь романа стала императрицей, будучи при этом родом из провинции, она мучается воспоминаниями о том, что она родилась в Аккеси; все это весьма напоминает эпоху рококо у нас в Европе. Когда только приступаешь к чтению этого длинного романа, оказываешься буквально завороженной и очарованной удивительными описаниями природы и тем, как изысканно и основательно раскрывает писательница внутреннюю сущность людей в определенном социальном контексте. Но постепенно эти описания становятся утомительными, надоедают до такой степени, что уже кажутся совсем невыносимыми, и когда чтение романа о Гэндзи подходит к концу, невольно радуешься тому, что эта эпоха миновала как в Европе, так и в Азии. Хотя никто не знает, что нам готовит будущее, каков будет мир, когда наконец закончится эта война, во всяком случае, я опасаюсь, что потребуется время, равное жизни нескольких поколений, пока будут залечены все раны, нанесенные ею. Но все же я считаю, что вкус к аристократическим идиллиям ушел в прошлое, по крайней мере на время.
В Японию эпоха Средневековья пришла после эпохи рококо, — это была рыцарская эпоха, период междоусобных войн между крупными феодалами и аристократами, наступивший после «галантного века». Японское Средневековье — время, когда власть императора стала призрачной, а простые люди вынуждены были страдать всякий раз, когда здешние «бароны», главы кланов, начинали бороться за уничтожение своих соперников и целые аристократические кланы с женщинами, детьми и всеми домочадцами и сторонниками погибали. Все эти события вполне соотносятся с подобными событиями в Европе в эпоху европейского Средневековья. Здесь также искусство и наука имели свои периоды процветания, несмотря на все мощные потрясения, происходившие в обществе, здесь также были периоды, полные религиозных страстей и религиозной нестабильности. Японская эпоха рыцарства заканчивается тем, что крестьянин по происхождению, гвардейский офицер Хидеоси убивает могущественного феодального властителя, мстя за смерть своего господина, уничтожает ряд могущественных кланов, в результате чего становится регентом при императоре.
Это было время начала формирования династии Сёгунов.[58] Когда Сёгуны правили в Эдо, императорский дом находился в Киото, и император являлся пленником своего божественного величия. Япония стала закрытой страной, куда невозможно было проникнуть иностранцу. Она была изолирована от внешнего мира, в ней происходило совершенно самостоятельное, независимое от внешних факторов, развитие этической и эстетической культуры, достигшей весьма высокого уровня, которую характеризовала система этикета, касающегося всех жизненных взаимоотношений и ситуаций, и при которой народ был строго разделен на касты. Но, несмотря на всю свою нищету, обездоленность, бедняки были, тем не менее, причастны к общей красоте и гармонии, царящим здесь, они могли участвовать в процессиях, посвященных праздникам цветов, церемониях, связанных с прославлением богов, духов умерших, а также в торжественных праздниках любви к детям. Так продолжалось до 1853 года, пока сюда не приплыл коммодор Перри[59] и не распахнул двери, закрытые до сего времени от всего мира. К чему в конце концов это приведет, никто не знает.
Мы, люди, живущие в тех странах, которые, так или иначе, были и остаются создателями и носителями европейской культуры и цивилизации, постепенно поверили в то, что пути развития нашей цивилизации являются выражением законов природы, что культурное развитие повсюду идет в соответствии с этими законами, только происходит это разными темпами, где-то быстрее, где-то медленнее. Те народы, у которых мы не можем распознать каких-либо черт этого развития, мы называем примитивными или отсталыми, нас не посещает сомнение в том, имеем ли мы право господствовать над такими народами, чтобы помочь им в развитии и вознаграждать при этом себя, эксплуатируя их земли и их рабочую силу. Сознательно или бессознательно мы исходили из того, что мировая история является, прежде всего, историей триумфов белого человека. Мировой прогресс, по нашему мнению, до настоящего момента состоял в том, чтобы европейский человек и его белые потомки в Америке имели полную возможность всестороннего развития. И вплоть до начала Первой мировой войны бόльшая часть людей относилась к данному пути развития с чувством доверия и оптимизма, полагая, что таким образом идет процесс формирования более совершенного и более мудрого человека, а также формирования более здоровых и счастливых условий жизни для всех людей. Продуктом такого исторического развития являются: английский чиновник или солдат, который всячески старается привить цветным подданным Британской империи свое собственное представление о цивилизации; немецкий Biedermann, крестьянин, entzuckt, восхищенный порядком и дисциплиной в империи Гогенцоллернов;[60] американский гражданин, который никогда не сомневается в том, что он живет в самой свободной, благословенной стране, хотя и осознает, что здесь наука, как ни в какой другой стране, вынуждена играть роль прислужницы денежного капитала; школьный учитель в Скандинавии, который с насмешкой отзывается о целых народах, — здесь, где каждый ребенок имеет возможность получить школьное образование, ценность которого, впрочем, весьма спорна. Все они, то есть каждый из них, пребывает в тайной уверенности, что именно его народ является вершиной на кроне древа человеческого рода. В подобной картине мира большую роль сыграл вульгарный дарвинизм. Постепенно случилось так, что идеи Дарвина, связанные с его теорией происхождения видов, из состояния научной гипотезы превратились в суррогат религии для просвещенных людей среднего класса, которые стали считать аксиомой принцип биологического развития от более «низких» (менее сложных) представителей к «высшим» (более сложным) организмам, и что якобы именно этот принцип и формирует развитие взаимоотношений между людьми, обычаев, законов, различных общественных форм, ход которых осуществлялся автоматически, ступенька за ступенькой, от низших к высшим. И этими самыми совершенными, высшими формами стали считать нас самих и наших ближайших предков. Но дело в том, что подобный оптимизм у белого человека, безусловно, связан с христианством, неотъемлемой частью истории белого человека. Предшественники христиан, язычники, — греки и римляне, а также древние скандинавы или краснокожие, так же как и народы Азии, привыкли думать, что золотой век был где-то позади. Для большинства из них настоящее всегда было суровым, будущее — неясным и тревожным, полным опасностей; возникшая два тысячелетия назад христианская церковь заявила о том, что Царство Божие грядет, обратившись к внутренней убежденности человека. При этом церковь не брала на себя смелость заявить, когда именно это произойдет. Она лишь постоянно напоминает нам о том, что наши поступки и действия фактически во многом препятствуют приходу Царства Божия на землю.
Есть многое в истории развития человечества, что проглядел вульгарный дарвинизм, а может быть, просто не сумел понять. Например, по мнению приверженцев теории дарвинизма, биологическое развитие происходит без участия сознания или взаимодействия между отдельными организмами. Когда наши предки с энтузиазмом восприняли теорию биологической эволюции, соотнеся ее с общественным развитием, то они все же не могли не заметить многообразие такого рода факторов развития человечества. Будь то большие или маленькие сообщества, в них всегда предубеждение против всякого рода новшеств сосуществует с потребностью в обновлении, любовь к старым, привычным формам соседствует с бунтом против них, страх и надежда уживаются рядом с ненавистью и любовью, жажда власти тоже может стать созидающим фактором; и чтобы примирить эти противоречия, наши предки обратились к поэтическим образам, ведь известно, что издавна наша душа стремилась излить свои впечатления образным языком, с помощью разного рода притч и сказаний. Примером тому может служить Карл фон Линней, который в труде «Бракосочетание цветов» изложил свои наблюдения, связанные с размножением цветов. При этом в нем решительно возобладал поэт, он изложил свои научные идеи красочным языком, таким, каким писали поэты эпохи рококо, любимыми эротическими образами которых были любовные игры цветов, представленных ими в виде бабочек. Несомненно, Линней вполне осознавал, что является истинным научным наблюдением, а что — игрой воображения. Сторонники теории Дарвина не догадывались о таких вещах, и в этом их трагическая ошибка. Они не осознавали, например, что есть такой фактор, как способность организма сопротивляться изменению среды, способность выживать во времена природных катастроф, приспосабливаться и обеспечивать продолжение своего вида в период изменяющихся условий таким образом, что способными к выживанию оказываются отнюдь не «самые высокоразвитые, достигшие наивысшего развития» организмы. Так, например, морское животное мечехвост гораздо старше человека как вид и, возможно, переживет нас. И тем не менее нельзя не признать зерно истины, которое содержится в древних мифах и легендах, в представлениях о том, что народы Европы на всем протяжении своей истории неуклонно развивали свою культуру в сторону совершенствования и развития благородных идеалов. А выходцы из Европы привнесли свое культурное наследие в Новый Свет, который возник по ту сторону Атлантического океана, и дали этой культуре новое самобытное направление, высадив ее ростки на почву под новым небесным сводом.
