Отец презрительно фыркнул, и Бренна могла представить себе ухмылку на его лице так ясно, словно между ними не было закрытой двери.

– Можешь и ты это сделаешь. Когда ты отдавала мне Бренну, ты не колебалась. Ты думала лишь о том, чтобы сохранить свою репутацию и свое место.

Из груди Бренны чуть было не вырвался крик. Ей пришлось сунуть в рот палец и прикусить его, чтобы этого не произошло. Она приникла к щели между дверью и косяком. Ей стали видны торс и ноги отца и часть облачения аббатисы.

– Прошу тебя, – взмолилась мать Изабелла. – Я была молода. Слишком молода.

Ужас вдруг овладел Бренной. Мир стал каким-то странным, нереальным, словное злые духи в одно мгновение похитили все, что ей казалось реальным.

– Ха! Сначала ты отшвырнула меня, как кусок падали, а потом, когда узнала, что беременна, прибежала обратно за помощью. Бренна всегда была не чем иным, как обузой, но я воспитал ее, как и обещал.

У Бренны подкосились ноги. У нее так колотилось сердце, что ей хотелось прижать к ушам ладони, чтобы не слышать, что еще скажет отец. Но отойти от двери она не могла.

– Ты не получишь ребенка, – настаивала мать Изабелла. – Я не отдам еще одного.

Мир для Бренны перевернулся. Тошнота подступила к горлу. Ее отец и аббатиса? Это невозможно. Этого не может быть! Ее мать умерла. Умерла от истощения, потому что ей пришлось в одиночку тащить на себе и детей, и все домашнее хозяйство, а не жить здесь, в Италии, и быть настоятельницей монастыря.

Но это объясняет странную враждебность, которую испытывает отец только к ней.

В щель она увидела, как отец взял со стола вазу. Голубую вазу. Он обхватил ее своими огромными руками и с силой швырнул в камин.

Звук разбитого стекла прозвучал будто выстрел. Острая боль пронзила щеку Бренны в том месте, где был шрам. Она непроизвольно дотронулась до него рукой. Крови не было, но лицо горело.

Непрошеное воспоминание всплыло в голове Бренны. Отец. Изуродованное лицо. Шрам на щеке.

Проклятие!

Много лет назад ее отец и аббатиса так же ругались. И он бросил вазу.

Вряд ли было возможно, чтобы она запомнила этот спор. Она тогда, наверное, была совсем маленькой, даже еще не умела ходить, а только ползала.

У нее просто разыгралось воображение.

Но откуда тогда появились эти разбитые вазы на ее картинах?

В глубине сердца она знала – но не понимала, откуда она это знает, – то, что она изображает на своих картинах, – это воспоминания о ее прошлом. Шрам на щеке пульсировал так, будто он был свидетелем того, что все это было правдой.

Она закрыла глаза. Ей хотелось убежать в свою келью и все забыть. Пот градом катился по ее лицу.

– Я не позволю тебе причинить вред ребенку Бренны, – резко заявила аббатиса.

Бренна схватилась за живот. Она будет растить и любить своего ребенка так, как никогда не любили ее.

Она дрожала, у нее стучали зубы. Что ей делать? Открыть дверь? Дать им понять, что она все слышала? Убежать?

– В таком случае, – сказал отец, – настало время рассказать обо всем высшему духовенству. Неужели ты думаешь, что они позволят тебе оставаться настоятельницей монастыря, после того как узнают, что у тебя была связь с мужчиной, что ты забеременела, родила ребенка, а потом уклонилась от ответственности за него? Не думаешь ли ты, что тебе будет позволено скрывать Бренну в монастыре, если узнают, что это она тот незаконнорожденный ребенок, а король Англии желает обезглавить ее за мерзкие картины?

Колени Бренны дрожали, в голове помутилось. Она попыталась глубоко вдохнуть, но не смогла втянуть воздух в легкие.

Надо придумать, что делать. Между тем отец продолжал:

– Не будь дурой! Отдай мне ребенка. Я выманю Монтгомери из того места, где он прячется после побега из тюрьмы, а потом продам ребенка в богатую семью, у которой не может быть детей.

Продать ее ребенка? Бренна схватилась за дверь, чтобы не упасть. Он хочет продать ее ребенка? Она никогда ему этого не позволит. Детей надо любить. Заботиться о них. Лелеять.

Горячие слезы прихлынули к глазам, но она их смахнула. Ей надо подумать, а не поддаваться эмоциям.

Внезапно она вспомнила слова Джеймса, сказанные спокойным, уверенным тоном: «У тебя все будет хорошо. Но сейчас мы должны работать, а не стоять и глазеть».

– Я свяжусь с тобой, когда ребенок родится, – прошептала аббатиса. Она явно была сломлена.

Нет. Ни за что. Бренна глубоко вздохнула. В голове прояснилось. Что бы ни случилось, она не отдаст своего ребенка.

Приподняв юбки, Бренна поспешила в свою студию. В голове уже созрел план.

Она должна бежать! Немедленно! Пока живот еще не очень большой. Пока ее не завлекли в эту паутину, в этот преступный план. Когда-то она хотела стать частью планов отца. Теперь она такой ошибки не совершит.

Она металась по комнате, собирая те немногие вещи, которые могут ей понадобиться. Задумалась, брать ли ей кисти – живопись была ее страстью, – но поняла, что без Монтгомери ее жизнь пуста. Она по нему скучала. По его идеальному телу и красивому лицу.

Но отец сказал, что его красивое лицо изуродовано, а тело – в ссадинах и кровоподтеках. Все эмоции сегодняшнего дня нахлынули на нее с такой силой, что она пошатнулась и ей пришлось прислониться к стене, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Долой эмоции! Надо сосредоточиться на плане.

Ей нужны деньги. Нужно определить место, куда она поедет. Надо обезопасить своего ребенка и каким-то образом убедить короля, что доброе имя Джеймса должно быть восстановлено. Если аббатиса и ее отец узнают, что она хочет сбежать, они наверняка будут держать ее в монастыре заложницей. Если Джеймс найдет ее до того, как ей удастся встретиться с королем, ее судьба будет не лучше, а может, даже хуже.

Закрыв глаза, она стала молить Бога, чтобы он ее направил. Но станет ли Бог слушать ее молитвы? Станет. Хотя бы ради ребенка, который растет в ее животе. Он услышит ее.

«Пожалуйста, Господи. Прошу тебя».

Годрик. Мейриона. Эти имена первыми пришли ей на ум, вселив надежду.

Она попросит у них убежища. И они помогут ей уломать своенравного короля.

Возблагодарив Бога, она оглядела комнату. Ее картины можно продать или обменять на проезд по морю. Она дождется ночи, вынет картины из рам, скатает их и положит в свой деревянный футляр. На тот случай, если она сможет работать во время поездки, она возьмет кое-какие принадлежности.

Она все делает правильно, убеждала себя Бренна, и почувствовала прилив сил. Прошло оцепенение, которое сковывало ее столько недель. Теперь у нее была цель, и это придавало сил.

Ее вдруг охватило давно забытое чувство непокорности, и она почувствовала непреодолимое желание сесть за мольберт. Это было первое настоящее желание за три месяца. Жизнь в монастыре была монотонной, его окрестности – ничем не примечательными, а бесконечные сцены жития святых, которые ей приходилось писать, иссушали мозги.

Когда наступила ночь, она при свече собрала свои вещи, прихватив из кухни нож, сыр и хлеб.

Потом она села на кровать и стала ждать, когда наступит рассвет, и еще раз продумала свой план. Пока ей не удастся найти кого-либо, кто согласился бы ее сопровождать, она будет передвигаться только днем.

Местность, где располагался монастырь, была спокойной и мирной, но когда она доберется до побережья и до большого города, она не посмеет путешествовать одна. Она найдет безопасную, чистую, хорошо освещенную таверну и попросит порекомендовать ей компаньонку для путешествия.

Если ей повезет, она найдет семью, которая едет в том же направлении, и станет как бы ее членом. А по дороге в город ей наверняка попадутся деревни, и она украдет с бельевой веревки одежду мальчишки.

Когда восходящее солнце начало окрашивать горизонт в розовый цвет, она встала и в последний раз оглядела свою крошечную келью. Здесь была безопасность. За ее пределами – почти неминуемая смерть.

Когда она доберется до короля, она уже практически поплатится своей жизнью, но она должна восстановить доброе имя своего мужа до того, как даст жизнь и надежный кров своему ребенку и умрет. Какими бы ни были чувства Монтгомери к ней – даже если он ее ненавидит, – он человек чести и не возненавидит своего ребенка и позаботится о нем.