— Я вызвал врача, и, когда он наконец появился у нас в номере, у Дженни Энн была температура 40,5 градуса, она так сильно кашляла, что я боялся за ее легкие. Впечатление было такое, что она умирает от недостатка воздуха. Приехавший врач отвез Дженни Энн в больницу.

Эта история может продолжаться со всеми другими визуальными разработками: врачи стараются спасти Дженни всеми известными средствами, с помощью медицинских аппаратов. Если мы читаем полный пугающих подробностей рассказ о борьбе ребенка против атипичной пневмонии и беспомощности медиков, впечатление от болезни становится ярким и значимым, тогда как ранее это было всего лишь абстракцией.

Холодный, жесткий, безжизненный камень абстракций. Помните: мы мыслим образами, а не абстракциями. Абстракции не слышны и не видны. Они льются из профессоров как из рога изобилия, но даже эти ученые мужи плохо воспринимают абстракции других людей. Почему мы конспектируем лекции? Из-за неспособности профессоров употреблять другой язык, кроме языка абстракций, а их неумение рассказывать истории требует от нас запоминать слова, а не словесные картинки.

Касаясь таких простых вещей, как сила тяжести, мы можем авторитетным голосом заявить: «Жертва опустилась на поверхность земли под действием определенной силы, которая на протяжении столетий вызывала споры ученых. Эта всеобъемлющая сила притягивает все объекты — большие и маленькие». А можем просто сказать, что человек засмотрелся на звезды, споткнулся о камень и упал. И то и другое заявления описывают воздействие силы тяжести. Первое — абстрактное, а второе — словесная картинка.

Когда перед нами встает проблема, когда мы беспокоимся, то не анализируем ее. Я беспокоюсь о жене, когда она выезжает на шоссе в своей машине, и не потому, что она плохо ее водит, а потому, что на дорогах погибает больше людей, чем в боевых действиях. В уме я рисую картину прощания, когда она выезжает со двора, а несколькими часами позже слышу «внутренним ухом» звонок телефона. Поднимаю трубку и слышу, как кто-то говорит: «Ваша жена попала в аварию и не выжила». За сотую долю секунды в уме проносятся ужасные сцены церемонии в морге и похорон. Я несу гроб и думаю, как проведу остаток жизни без жены. Сцены появляются и исчезают так быстро, что мы не воспринимаем их как сцены. Однако мыслим при этом картинками.

На суде мне часто приходится вызывать на свидетельское место экспертов, которые тоже говорят абстракциями. Им удобно скрываться за стенами своего интеллекта, в обманчивой атмосфере иллюзорности. Таким экспертам я неизменно отвечаю: «Погодите минутку. Дайте мне пример», то есть прошу их рассказать историю. Я не могу понять язык, украшенный абстракциями, — и никто не может, если этими холодными, как камень, словами нельзя нарисовать картинку.

Подготовка вступительной речи. Я прежде всего начинаю готовить вступительную речь (вместе с заключительным словом, которое, как мы увидим, совсем на вступительную речь не похоже). Каким образом? Ввожу слово за словом в свой компьютер. Прочитаю ли я ее? Нет. Запомню ли наизусть? Нет. Я включаю другой компьютер — свой ум. Если ум — старую, сухую губку — не напитать творческой энергией, словесными картинками, мощными глаголами действия, то мы не получим хороших результатов. Мы собираемся говорить спонтанно, так и нужно делать, вряд ли мы найдем спонтанность в сухой губке. Но если пропитать ее творческой подготовкой, спонтанная речь польется, едва мы надавим на эту губку. Меня иногда спрашивают, почему я так непосредственно и так авторитетно говорю о том-то и о том-то. Потому что на протяжении более чем пятидесяти лет я варился в этой обстановке, а кроме того, полностью подготовил историю дела, которое представляю.

В нашем уме хранится масса пустякового хлама. Если его можно было бы вынуть и сложить, получилась бы грандиозная куча мусора. Содержимое ума нельзя ни классифицировать, ни индексировать. Чтобы сделать доступным известное нам, нужно заполнить компьютерную память ума текущей историей, чтобы она находилась наверху. Нам нужно обеспечить ее индексом, контурами и формой, которые сделают вступительную речь доступной в тот самый момент, когда мы встанем, чтобы произнести ее. Если мы знаем историю вдоль и поперек, если продумали ее, написали, переписали и с героическим упорством переписали опять, то обязательно будем говорить спонтанно. Мы не декламируем заранее заученную речь, не читаем с бумажки. Мы просто запустили компьютер с историей, включающей основные идеи, начало, середину и конец, и, полагаясь на способность ума рассказывать волнующие и захватывающие истории, произносим вступительную речь, которая принесет нам победу. В качестве побочного эффекта подготовки мы избавились от излишка страха, заменив его нетерпеливым желанием рассказать нашу историю.

Как только я берусь за дело, то начинаю соотносить вступительную речь с показаниями свидетелей, которых намерен вызвать. По мере того как показания свидетелей расширяются или появляются новые факты, я возвращаюсь к вступительному слову и работаю над ним. К тому времени, когда вхожу в зал суда, чтобы произнести его, я знаю историю назубок — так, что могу рассказать ее во сне. Кстати, иногда рассказываю.

Победа в зале суда является результатом не столько размышлений гениального адвоката, сколько хорошей подготовки. Из комментариев, которые мне довелось услышать о своей работе, я больше всего дорожу таким: «Никогда не видел, чтобы он пришел в зал суда неподготовленным».

Все истории по-настоящему оригинальны. Мы могли участвовать в десятке судебных разбирательств, связанных с мелкими дорожными авариями или слишком частыми повреждениями мягких тканей, вызванных врезавшейся сзади машиной. И в каждое дело вовлечены разные люди с разными историями. Если история кажется банальной, то только потому, что мы невнимательны к нюансам каждого отдельного дела.

Если мы вспомним истории, которые рассказывают вокруг походного костра, то получим отличный пример формы и текстуры вступительной речи и историй, которые должны рассказывать в зале суда, автосалонах, зале заседания правления и других залах, где хотим выиграть наше дело.

В своей вступительной речи мы рассказывали историю — целиком и без утайки. Теперь пришло время доказать ее. Но помните, что ключевую роль при допросе своего свидетеля, как и на каждом этапе судебного заседания, играем мы сами. Все начинается и заканчивается нами. Если мы не раскроем свою историю, то не сможем вести успешный допрос своего свидетеля. Если мы физически не побываем в сцене, то не сможем участвовать в этом допросе. Если мы не пережили то, что испытал наш клиент, то не сможем успешно выступить на допросе собственного свидетеля. Если мы не очень добросовестно подготовились к допросу своего свидетеля, то не добьемся результатов. И что самое важное: если мы не умеем правильно рассказать историю, допрос свидетеля скорее собьет присяжных с толку, чем просветит их.

Допрос своего свидетеля — это тоже рассказ истории, который осуществляет свидетель. Наша работа — помочь свидетелю изложить ту часть истории, которую он знает.

Подготовка, а не «натаскивание» свидетеля. Давайте сначала избавимся от мифа, призванного опорочить процесс подготовки к допросу. Подготовка свидетеля к даче показаний не является бесчестным, незаконным, аморальным приемом, как часто приходится слышать от оппонента, если ему больше нечего сказать на перекрестном допросе. Как мы убедимся ниже, в главе, посвященной перекрестному допросу, такое поведение заразительно, поэтому, если свидетель не подготовлен, оно может нанести большой вред как ему самому, так и нашему делу вообще.

Если адвокат не готовит своего свидетеля к даче показаний, это можно назвать преступной небрежностью. Для среднестатистического свидетеля дача показаний на свидетельском месте может оказаться устрашающим опытом. Чаще всего он до этого никогда не пытался рассказывать истории в столь недружественной обстановке, как зал суда. Поставьте себя на его место хотя бы на секунду. Вас вызывают для дачи показаний. Вы оглядываете зал. Он выглядит скорее как помещение для гражданской панихиды в похоронном бюро, чем как место, где хотелось бы рассказать свою историю, и вы начинаете чувствовать себя не в своей тарелке. Судья отнюдь не похож на сочувствующего владельца похоронного бюро. Он преследует собственные интересы, какими бы они ни были.