Ловко вытащив ведро, она перелила воду в свое и прицепила колодезное на гвоздик, вмурованный в цементную основу колодца.

— Огурцы повянут, картошка выгорит, — принялась она тянуть своё, склоняясь над ведром. — Всё погорит… Маринка всегда говорила — давай помогу. Не позволяла мне делать тяжелую работу. Умная она у меня была. Очень умная. Далеко пойдёт девушка. Ой, далеко.

Она подхватила ведро и потащила его к крыльцу. Я испугалась, что женщина исчезнет, так ничего мне и не сказав. В то же время я понимала, что ничего путного я от нее так и не услышу. Выходит, зря сюда тащилась?

— А ваша вторая дочь? — этак провокационно спросила я.

Женщина осторожно поставила ведро у дверей дома, неторопливо обернулась и, словно не слыша моего вопроса, уставилась вновь в никуда.

— Маринка всё понимала. Умненькая была всегда. Далеко пойдёт.

Затем неожиданно встрепенулась и уже другим голосом продолжила:

— А вот ОНА… Это исчадие ада. Змеёныш. Всё исподтишка. Все не так. И Маринку ОНА… Нет. Маринка хорошая девочка. Ее все равно не сбить. Никогда. И училась она… А огурцы повянут. Ей-богу, повянут. И картошка. Плохой урожай будет в этом году.

Я очумело замотала головой. О ком это только что она говорила? Уж наверняка не о Марине. Та у неё ассоциировалась только с хорошим.

— Кто — змеёныш? — Я вопросительно уставилась на женщину. — Ваша вторая дочь?

Та обратила на меня внимание и как-то загадочно подмигнула. Дескать, тебе, красавица, вовек не догадаться.

— Моя дочь — Марина, — ровным голосом повторила женщина.

Не знаю, сколько бы я смогла выдержать такую вот беседу, где с одной стороны выступала вроде бы здравая сторона, то бишь я, а с другой — человек, мягко говоря, не в себе. Не знаю… Но моя пытка на этом прекратилась.

За тыльной стороной дома послышались шаги, и к крыльцу подошёл мужик лет шестидесяти — маленького росточка, среднего телосложения, довольно крепенький, о чем можно было судить по его походке. И вполне в здравом уме. О чем говорили его слова.

— Доброго здравия, — бросил он мне, а затем грозно глянул на женщину: — Я же велел тебе не выходить. Слышь, Анюта? Аида назад, у хату. Скоренько.

При позывных «Анюта» та как-то оживилась, виновато потупилась и, отворив дверь избы внутрь, скрылась за ней. Когда ее шаги потухли где-то внутри помещения, пожилой мужичок посмотрел на меня, внимательно так смерил взглядом и, видимо, удовлетворившись осмотром, довольно крякнул:

— Ну, кого ищем, мил девица?

— Я хотела поговорить с родителями Марины, — доложила я, пытаясь дружелюбно улыбнуться.

— Марины? — удивился мужик, погладил себя по щетинистому подбородку и, прищурившись, боднул головой воздух. — Ну, тогда айда за мной.

Он прикрыл дверь избы, подумал немного и защепил дверь на крючок, который был вбит с наружной стороны.

Затем засеменил куда-то за дом, не оглядываясь, словно уверенный в том, что я пойду за ним, не отстану.

Я так и сделала. Я пошла за этим мужиком.

Он привёл меня в сад, где под развесистой яблоней стоял стол с полной миской клубники, а вокруг стола по всему периметру располагались скамейки.

— Сядай, — бросил он, первым усаживаясь за стол и пододвигая в мою сторону миску с ягодами. — Угощайся.

Я присела напротив, не отказалась и подхватила сочную клубничку. Что ж, можно и позавтракать. Говорят, ягоды очень даже полезны. Особенно натощак.

Мужик хмыкнул и довольно погладил свой небритый подбородок. Поддерживать со мной трапезу он, по всей видимости, не стремился.

— Ну так что, мил девица, там насчёт Марины? — без всякого интереса, будто заговорил лишь для того, чтобы не молчать, осведомился он.

— Да вот хотела от неё весточку вам передать, — нагло соврала я, отправляя следующую ягоду в рот. — Попросила она, узнав, что я еду через ваш поселок. Да вот только мать её…

— Анюта не в своём уме, — махнул тут же рукой мужичок. — Давно уже она тронулась. Поди, как уехала её дочь — так и тронулась.

Ну об этом он мог и не говорить. Это я уже и сама заметила.

Он вдруг захихикал, замотал осуждающе головой в мою сторону и тяжело вздохнул.

— Весточку, говоришь, передать? — Он почесал свой облысевший затылок. — Она велела? Н-да. А поди-ка врёшь, а?

Я чуть не подавилась.

— Отчего же вру? — сделала я удивленное лицо, откашливаясь.

— Так уж лет десять от неё ни слуху ни духу, чего бы это вдруг ей сейчас о нас вспоминать, а, мил девица?

— Как это ни слуху ни духу? — не поверила я. Быть того не может. Марина живет всего ничего от своих родителей — и ни слуху ни духу?

— А вот так, — довольно отрезал мужичок. — Обиделась она на свою мать. Замуж вышла и укатила.

— На что она обиделась?

— Чего ж ты все спрашиваешь, раз от Марины? — пронырливо осведомился мужичок. И чуть ли не осуждающе так подмигнул мне — дескать, точно врёшь, а всё никак соглашаться с этим не хочешь. — Не сказала, что ли, она тебе?

— Нет, не сказала, — нагло продолжала врать я. Была ни была!

— Так не родной я ей отец. Отчим. Помер её отец. Аккурат десять лет назад. Или немногим больше. На стройке. Забрался на верхотуру, да и звезданулся вниз, чё-то там со страховкой у него не в порядке было. А Маринка шибко батьку своего любила. Ну прямо-таки без ума от него была. Да оно и было отчего… Её отец Анюту не сильно любил. Да вообще, можно сказать, не любил. Всю любовь дочери отдавал. Ну вот так и получилось. Ага… Когда помер-то он, девчонка очень горевала, на могилку постоянно шастала. А мать… Так повстречала она меня. Ну чё одной жить, а, мил девица? Ведь правду я говорю? Ну, мы и решили сообща хозяйство вести. А Марина, значитца, супротив была. На мать раскричалась, мол, такая-сякая, отца не любила, не уважала и так далее. В общем, когда мать всё же сказала, что будет по-ейному, то бишь она станет жить со мной, Марина плюнула в сердцах и… уехала. Сказав, что ноги её в доме больше не будет. Взрослая она уже была. Лет девятнадцать. Могла сама решать. Ну, так вот и уехала. Через полгода, правда, показалась — замуж выходила, не погрешила. А затем… А затем уж сколько годков, как обещала, так и есть — не приезжает. А ты говоришь весточку просила передать. Чудно, однако.

— А муж Марины? Что, он тоже у вас не бывает?

— А зачем? Вот, перед свадьбой, как говорится, отдал дань, лицезрели мы его, а потом… Не-а. Раз дочь не кажет глаз, на черта муженьку красоваться тута. А Анюта где-то через год, после того как нас покинула Марина, начала помаленьку умишком и съезжать. Ага. Не смогла она выдержать такого. Шибко дочь любила. Умной её считала. Считала, что далеко пойдёт. И никогда не думала, что дочь её бросит. Просто-напросто бросит. Вот и поехала умишком. Потихоньку, потихоньку… Иногда кажется, вроде бы и нормально у неё с головой. А иногда нет, да совсем худо. Находит что.

Есть мне расхотелось. Я с силой затолкала задержавшуюся у меня в руке в какой-то момент рассказа отчима Марины клубничку себе в рот, проглотила ее и вытерла тыльной стороной ладони губы.

— А как же вторая дочь? — осторожно спросила я.

— Какая вторая? — Он удивлённо округлил глаза. — Одна у Анюты дочь. Марина. Больше никого.

Вот так да! А как же тогда слова труженика ресторана о том, что их было две — две похожих одна на другую девчонки? И как слова самой Анюты? Пусть и в припадке сумасшествия. У меня не было никакого сомнения в том, что она говорила о двух девушках. Никакого сомнения. Одна была хорошенькой — этакая пай-девочка. А вторая — змеюка, которая едва не сбила первую с правильного пути. Как с этим? А может, у Марины было раздвоение личности? Я неожидавно вспомнила о болезни, о которой упоминал банкир, и решила выяснить данный момент у собеседника, сидящего напротив.

— Скажите, Марина страдала в юности лунатизмом?

— Как? Как ты сказала, мил девица? — Мужик чуть со скамейки не свалился от такого моего заявления. — Каким таким лутизмом?

— Болезнь такая, — подсказала я ему. — Когда человек всё делает словно во сне.