— Вот именно. Но Типлер говорит, что будет возможность воссоздать каждого человека, который когда-либо существовал, и все возможные воспоминания каждого из этих людей, если иметь место для хранения информации емкостью от десяти в двадцать третьей степени бит.

— От десяти в двадцать…

— От десяти в двадцать третьей.

— Безумие, — покачал головой Ллойд.

— Это конечное число. И его можно воспроизвести на достаточно мощном компьютере.

— Но зачем кому-то понадобится этим заниматься?

— Ну… Типлер говорит, что Точка Омега любит нас, и…

— Любит нас?

— Тебе стоит прочесть эту книгу. Честное слово, у него все получается более разумно и достоверно, чем у меня.

— Да уж, похоже, ему пришлось постараться, — проворчал Ллойд.

— И еще. Не забывай, что течение времени замедлится по мере приближения Вселенной к концу. Если в итоге после Большого Взрыва наступит гравитационный коллапс Вселенной…

— Большинство исследований говорит о том, что этого не произойдет. Для коллапса Вселенной попросту недостаточно массы, даже если брать в расчет темное вещество.

— Но если гравитационный коллапс Вселенной все-таки произойдет, — не сдавалась Митико, — время растянется до такой степени, что будет казаться: до конца света — вечность. А это означает, что воскрешенные люди как бы будут жить вечно. Они станут бессмертными.

— Ой, перестань. Может быть, в один прекрасный день, если мне сильно повезет, я получу Нобелевскую премию. На мой взгляд, это единственная форма бессмертия, на которую можно надеяться.

— Если верить Типлеру, это не так, — возразила Митико.

— И ты действительно в это веришь?

— Ну-у-у-у… Нет, не до конца. Но если даже отбросить религиозные обертона Типлера, разве ты не способен представить далекое-предалекое будущее, в котором — ну, не знаю… в котором какой-нибудь заскучавший старшеклассник вдруг решит имитировать каждого человека и любое состояние памяти?

— Ну… пожалуй. Может быть.

— На самом деле этому старшекласснику вовсе не обязательно пытаться имитировать все возможные состояния памяти. Он мог бы имитировать только одно — на выбор.

— О, теперь я понимаю. И ты хочешь сказать: то, что мы увидели… наши видения отражают не реальное будущее, которое наступит двадцать один год спустя, а вот этот самый результат научного эксперимента из далекого грядущего. Имитацию, пробу пера. Всего лишь одно из бесконечного — прошу прощения, почти бесконечного — числа возможных будущих.

— Вот именно!

— Это не так-то просто переварить, — покачал головой Ллойд.

— Да? Неужели? Неужели это труднее переварить, чем такую мысль: мы видели будущее, которое невозможно изменить, и даже то, что мы знаем о нем заранее, не позволяет нам помешать этому будущему сбыться? Вот послушай: если у тебя было видение, из которого ты узнал, что через двадцать один год окажешься в Монголии, то для того, чтобы победить это видение, тебе нужно просто не ездить в Монголию. Не станешь же ты предполагать, что тебя вынудят туда поехать против собственной воли? Уж если не свобода, то сила воли у нас имеется.

Ллойд решил говорить как можно мягче. Он привык вести научные споры с другими людьми, но не с Митико. Даже в интеллектуальных дебатах всегда присутствовали личные отношения.

— Если в видении ты увидела себя в Монголии, в итоге ты там обязательно окажешься. О, ты можешь давать себе сколь угодно зароков никогда и ни за что на свете не ездить туда, но это случится, и к тому времени покажется тебе вполне естественным. Ты не хуже меня знаешь, что люди в своих желаниях крайне непоследовательны. Сегодня ты можешь дать себе обещание сесть на диету, твердое намереваясь сидеть на этой диете целый месяц, но почему-то получается, что к этому времени ты бросаешь диету — так, словно у тебя вовсе нет свободы воли.

Митико, похоже, задумалась.

— Ты считаешь, что мне нужно сесть на диету? — улыбнулась она. — Да ты меня разыгрываешь!

— Но ты ведь меня поняла. Мы не способны волевым усилием избежать каких-то поступков даже в самом ближайшем будущем. Так как же мы можем думать, что через пару десятков лет станем решительнее?

— Потому что нам придется стать решительнее, — ответила Митико, отбросив игривый тон. — Потому что иначе у нас не будет выхода. — Она встретилась взглядом с Ллойдом. — Неужели ты не понимаешь? Типлер должен быть прав. Либо, если он не прав, должно существовать какое-то другое объяснение. Это не может быть будущим. — Она немного помолчала. — Это не может быть нашим будущим.

Ллойд вздохнул. Он любил ее, очень любил, но… Проклятье, проклятье! Он машинально покачал головой.

— Я не больше тебя хочу, чтобы будущее было таким, — тихо произнес он.

— Тогда не позволяй ему стать таким, — сказала Митико, взяв Ллойда за руку. — Не позволяй.

— Алло?

Приятный женский голос.

— А… Алло, это… это доктор Томпкинс?

— Я вас слушаю.

— А… здравствуйте. Вас беспокоит… Джейк Горовиц. Вы, наверное, помните, из ЦЕРНа?

Джейк сам не знал, что ожидал услышать в ответ. Слова любви? Радость оттого, что он позвонил первым? Удивление? Но ни одна из этих эмоций не прозвучала в голосе Карли.

— Да? — сказала она спокойно.

И все. Просто «да».

У Джейкоба екнуло сердце. Может быть, ему стоило повесить трубку и отойти от телефона. Никому от этого хуже не стало бы. Если Ллойд прав, рано или поздно они с Карли встретятся и будут вместе. Но он не мог заставить себя сделать это.

— Извините… за беспокойство, — запинаясь, произнес Джейк.

Он никогда не умел разговаривать по телефону с женщинами. На самом деле в последний раз он звонил девушке по такому поводу, когда заканчивал школу. Тогда он набрался храбрости, чтобы позвонить Джулии Коэн и назначить ей свидание. К звонку он готовился несколько дней и до сих пор помнил, как дрожала у него рука, когда набирал ее номер. Он звонил с аппарата, стоявшего в подвале, и слышал, как наверху ходит старший брат, как скрипят половицы у него под ногами — ну просто будто капитан Ахав[42] расхаживал по палубе. Джейк ужасно боялся, что Дэвид спустится в подвал и услышит, как он говорит по телефону.

Трубку снял отец Джулии и сказал, чтобы она подошла к другому телефону. Он не прикрыл трубку рукой, и Джейк услышал, как грубо он говорит с дочерью. Он сам ни за что не стал бы так относиться к Джулии. Но вот она сняла трубку, а ее отец положил, и Джулия пропела своим чудесным голосом: «Алло?» — «А-а-а… Привет, Джулия. Это Джейк. Ну, знаешь, Джейк Горовиц». Молчание. «Мы вместе ходим на историю Америки», — «Да?» — произнесла Джулия таким тоном, словно он попросил ее назвать последнюю цифру числа пи. «Я вот тут подумал, — пробормотал Джейк, стараясь говорить как можно небрежнее, как будто от этого разговора не зависела вся его жизнь, будто его сердце не готово было выскочить из груди. — Я вот тут подумал, не захочешь ли ты… ну, куда-нибудь сходить со мной… может быть, в субботу… ну, то есть, конечно, если ты свободна». И снова молчание. Он вспомнил, что когда он был маленький, из телефонной трубки доносилось потрескивание статических разрядов. Жаль, что теперь не было слышно этого треска. «Может, в кино», — произнес он, чтобы нарушить эту гробовую тишину. Еще несколько ударов сердца, а потом: «С чего это ты взял, что я захочу с тобой куда-то пойти?»

У него все поплыло перед глазами, засосало под ложечкой, ему вдруг стало тяжело дышать. Он не помнил, что сказал после этого, но как-то оторвался от телефона, сдержал слезы, а потом просто сидел в подвале и слушал, как наверху ходит старший брат.

Это было последний раз, когда он звонил девушке, чтобы назначить свидание. О нет, он не был девственником. Всего за пятьдесят долларов он излечился от этой болезни как-то ночью в Нью-Йорке. Потом он чувствовал себя ужасно. Он казался себе дешевым и грязным. Но он знал, что в один прекрасный день встретит женщину, с которой ему захочется быть рядом. И пусть не хватает опыта в сексе, то хотя бы не опростоволосится.