— Алло? Тео Прокопидес слушает.

— Господи, — произнес по-английски мужской голос. — Дикость какая… Говорить с человеком, зная, что его убьют.

Тео даже слегка растерялся.

— У вас есть какая-то информация о моем убийстве?

— Да, пожалуй, что так. В своем видении я кое-что читал об этом.

— И что там было написано?

Мужчина вкратце пересказал то, что прочел. Новых фактов не оказалось.

— Там упоминались мои близкие? — спросил Тео.

— То есть? Это же была не авиакатастрофа.

— Нет-нет. Было ли там сказано что-нибудь о тех, кто меня оплакивает? О жене, о детях?

— О, да, да… Сейчас попытаюсь вспомнить…

«Сейчас попытаюсь вспомнить». Будущее Тео представляло собой случайность. На самом деле всем было плевать. Это было неважно и нереально. Просто какой-то парень, о котором они прочитали в газете.

— Да, — отозвался мужчина. — У вас останутся жена и сын.

— В газете были названы их имена?

Мужчина выдохнул в трубку. Задумался.

— Сына звали… кажется, Константин.

Константин. Так звали отца Тео. Правильно: он всегда хотел назвать будущего сына в честь отца.

— А мать мальчика? Моя жена?

— Простите. Не помню.

— Прошу вас, постарайтесь.

— Нет, простите. Никак не вспомнить.

— Вы могли бы подвергнуться гипнозу…

— С ума сошли?! С какой стати? И не подумаю. Слушайте, я позвонил, чтобы вам помочь. Хотел доброе дело сделать. Но я не соглашусь ни на какой гипноз. Еще, не дай бог, наркотиками меня накачают. Нет уж, увольте.

— Но моя жена… моя вдова… Мне нужно узнать, кто она.

— Зачем? Я вот, к примеру, понятия не имею, на ком женюсь через двадцать один год. Зачем вам это знать?

— Она могла бы дать ключ к разгадке, почему меня убьют.

— Ну, это возможно. Наверное. Но больше я вам помочь ничем не в силах.

— Но вы же видели ее имя в газете! Вы знаете ее имя!

— Я уже сказал: не помню. Извините. Мне очень жаль.

— Пожалуйста! Я заплачу.

— Я вам серьезно говорю: не помню. Но знаете что: если вдруг вспомню, то обязательно вам позвоню. А сейчас — извините, это все, что я могу сказать.

Тео заставил себя сдержаться. Он стиснул зубы и печально покачал головой.

— Хорошо. Спасибо вам. Простите, не подскажете, как вас зовут? Я хочу записать.

— Извините. Я уже сказал: если что-то еще вспомню, обязательно позвоню.

Голос в трубке умолк.

В тот вечер Митико вернулась из Токио. Она не то чтобы успокоилась, но, по крайней мере, не разрывалась от горя.

Ллойд, до конца рабочего дня занимавшийся новой серией компьютерных моделей эксперимента, встретил Митико в женевском аэропорту. Они проехали десяток километров до его квартиры в Сен-Жени, а потом…

… а потом они бросились друг другу в объятия. Секса у них не было пять дней, со времени Флэшфорварда. Вечерело. Лампы в комнате были выключены, но сквозь щели в ставнях проникало достаточно света с улицы. Ллойд всегда был более страстным, но Митико умела подстроиться под него. Возможно, в постели он вел себя чуть грубовато, слишком «по-западному», но со временем Митико привыкла, а он всегда старался быть нежным любовником. Но сегодня все получилось как-то «дежурно». Банальная поза, ничего интересного. Обычно к концу любовного акта простыни были мокрыми от пота, а сегодня остались почти сухими, даже не соскользнули с кровати.

Ллойд лег на спину, вперившись в потолок. Митико лежала рядом, положив бледную руку на его обнаженную волосатую грудь. Они долго молчали. Каждый был занят своими мыслями.

Наконец Митико нарушила молчание:

— Я видела тебя по Си-эн-эн, когда была в Токио. Ты и вправду веришь, что у нас нет свободы воли?

Ллойда удивил ее вопрос.

— Ну, — подумав, начал он, — мы считаем, что свобода воли у нас есть, что, полагаю, ничего не меняет. Но неизбежность является константой во всех религиях. Вспомни Тайную вечерю. Иисус сказал Петру — Петру, о котором Он говорил, что Петр — камень, на котором Он воздвигнет Свою Церковь… Так вот: Иисус сказал Петру, что тот трижды отречется от него. Петр стал горячо возражать. Он говорил, что этого никогда не случится, но в итоге, естественно, трижды отрекся. А Иуда Искариот — я, кстати, всегда считал его трагической фигурой — был обречен на то, чтобы сдать Христа властям, хотел он того или нет. Понятия вынужденной роли, неизбежности судьбы намного древнее, чем понятие свободы воли. — Пауза. — Да, я действительно верю в то, что будущее настолько же фиксировано, настолько же определено, как и прошлое. И Флэшфорвард это наглядно доказывает. Если бы будущее не было фиксировано, как могли у всех на Земле возникнуть осмысленные видения будущего? Разве тогда видения не были бы в корне различными — или разве не было бы такой возможности, чтобы ни у кого вообще не возникало никаких видений?

— Не знаю. Не уверена. То есть… Какой смысл жить дальше, если все уже предопределено? — нахмурилась Митико.

— А Какой смысл читать роман, финал которого уже написан?

Митико стала покусывать нижнюю губу.

— Понятие блоковой Вселенной[34] — единственное, имеющее смысл в релятивистской Вселенной, — сказал Ллойд. — На самом деле это просто более широкая трактовка относительности. Релятивистская теория утверждает, что ни одна точка в пространстве не важнее любой другой; не существует фиксированной шкалы, по которой можно соразмерять другие позиции. Ну а согласно теории блоковой Вселенной, ни одно время не может быть важнее любого другого. Понятие «сейчас» — полная иллюзия, и если нет такой вещи, как универсальное «сейчас», если будущее уже написано, то и свобода воли — тоже явно чистая иллюзия.

— Я не так в этом уверена, как ты, — отозвалась Митико. — Мне кажется, что у меня есть свобода воли.

— Даже после всего? — спросил Ллойд, чуть более резко, чем следовало. — Даже после Флэшфорварда?

— Есть другие объяснения осмысленной версии будущего, — сказала Митико.

— Да? Какие, например?

— Например, такое: это есть единственно возможное будущее. Вот так легли карты. Если бы Флэшфорвард пришлось воспроизвести, мы могли бы увидеть совершенно иное будущее.

Ллойд покачал головой, даже волосы зашуршали о подушку.

— Нет, — отрезал он. — Нет. Есть только одно будущее, как есть только одно прошлое. Все остальные интерпретации лишены смысла.

— Но жить без свободы воли…

— Ведь все именно так, верно? — хмыкнул Ллойд. — Нет свободы воли. Нет выбора.

— Но…

— И «но» тоже нет.

Митико притихла. Ллойд тяжело дышал. Наверняка она чувствовала, как взволнованно бьется его сердце. Они долго молчали, а потом Митико попыталась продолжить спор.

— А… — начала она.

Ллойд поднял брови. Митико не видела его лица, но, похоже, почувствовала движение мышц.

— Я поняла, — заявила она.

— Что поняла? — не скрывая раздражения, спросил Ллойд.

— Я поняла, почему ты так зациклен на неизменном будущем. Почему веришь, что такой вещи, как свобода воли, не существует.

— И почему же?

— Из-за того, что произошло. Из-за того, что столько народу погибло и так много людей теперь страдает. — Она сделала паузу, ожидая, что он отзовется. Но он молчал, и она продолжала: — Если свобода воли существует, то тебе пришлось бы винить в случившемся себя. Тебе пришлось бы взять на себя ответственность. Вся эта кровь была бы на твоих руках. Но если свободы воли нет, то это не твоя вина. Что бы ни было в будущем — оно уже есть. Ты нажал на кнопку, эксперимент начался, потому что ты всегда нажимал на эту кнопку и всегда будешь на нее нажимать. Этот момент так же заморожен во времени, как и любой другой.

Ллойд ничего не ответил. Говорить было нечего. Конечно, она была права. Он вдруг почувствовал, что краснеет.

Неужели он был настолько мелок? Неужели он отстаивал свою точку зрения только от отчаяния?