- На кого вы меня сироту покинули? Нет. Шутки прочь! В чем дело?
Бессловесно у двери во фраке стоящему рукой махнул хозяин.
- Некогда рассказывать. Пошутил я. А теперь пора к невесте. Коньяку желаете?
- К невесте? Опять к невесте? Ну, уж увольте. Я к этим проклятым бабам на Нижний базар ни ногой. По крайнему счету с год ни ногой. Одолжили... К невесте...
- Я пошутил. Невеста не та. Мы к невесте сейчас поедем.
- Как?
Успев выпить рюмку, вторую себе налил и ею притронувшись к другой, полной, спокойно-сонно Корнут:
- Через десять минут едем. В карете расскажу. А теперь вы бы коньяку.
- Всегда могу. Всегда могу. Стало быть коньячок сегодня. Коньячок-с... К чему бы это-с... Однако, за ваше.
- Благодарствую. А вы рассказывайте.
Пил Корнут коньяк. Много. Привычно сдерживал черта, бушевавшего и в голове гладко-стриженной, напомаженной, и в сердце, вот уже колотящемся без меры. Любит-хочет людей прельщать черт Корнута. Но сила Корнутовой воли велика. На людях сонно-спокоен. И колотит черт кулачками изнутри, и когтями выцарапывает. Но крутит ус Корнут и довольный на черное сукно сюртука своего косится. Нет! Ниоткуда не высунется. А на кухне толкуют:
- В горбе черт у него гнездо свил.
Пил. И хотелось раскричаться, расшуметься. Но старался найти счастье, да, счастье в рюмке нотариуса Гервариуса. Нальет ему. Тот выпьет. Еще нальет. А тот еще выпьет. Занятно. Но сегодня не так. Про Оконниковых рассказывает. Нудно это. Но от людей спрятан черт Корнута. Пусть видят, как усы крутит. Пусть слышат слова размеренные, важные, или пусть слышат, как Корнут Яковлевич молчит.
Слушал многословное Гервариуса, думал:
«Хорошо бы его палкой стукнуть».
И думал еще:
«Женюсь. Женюсь. Ты у меня, Матвей, попомнишь».
Устал сидеть. Нотариуса подозвал. Под руку взял его. Ходят:
- Я вот... Да, да...
Нотариус знает привычки господина. Пьют оба.
Черт Корнута бунтует.
- Пора! Едем.
- Но куда? Но куда?
- Молчать!
- Но позвольте...
- Молчать!
В карете сидя, Корнут сказал:
- Рассказывайте вашу чепуху. А мы к невесте едем.
- Неужели? К невесте?
В нутре черной кареты мчались.
- К Горшковой?
- А вы откуда знаете?
- Да вы же сказали.
- Я?
И так посмотрел сквозь свое pince-nez и так замолчал, что жуток стал нотариусу стук кареты. И по углам запрятались.
- Я вот к Горшковым...
- Дай Бог. Дай Бог.
В воротник засмеялся нотариус, поглядывая на задремавшего патрона. Ворчал, слова ронял невнятные, ручкой маленькой поводя перед носом нотариуса.
- То-то! Да, да... Так ли говорю?
И захрапел, голову свесив. Шелковая шляпа-цилиндр покатилась. Услужливо поднял нотариус. Покрыть голову Корнута не успел. В ярости пьяной хрипел-кричал, слюной брызжа и колотя нотариуса слабыми, неверными кулачками.
- Как смел цилиндр сбить! Ты что, каналья! Каналья!.. А? А?
Визжал, ногами топоча. Сильный нотариус легко удары рукой отводил.
- Что вы? Корнут Яковлич? Что вы? Опомнитесь.
Не унимался. Лез в драку, валясь от толчков кареты на сафьяновые подушки.
- Я тебя, каналья, облагодетельствовал, а ты цилиндр...
Отбиваясь и уговаривая, улыбнулся просветленно нотариус Гервариус.
- Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! Ваше превосходительство, Корнут Яковлевич!
- А? А? Что?
На подушки пав, усы покручивал Корнут, веками хлопая.
- Ваше превосходительство! Скоро доедем. Вот уж Московская.
- А! Чего же вы молчали. Остановите карету на углу... Конфет куплю.
Тяжело опираясь на руку нотариуса, вошел в освещенную французскую кондитерскую. В чуть декольтированном платье швейцарка юркая картавя лепетала, носясь по магазину, показывала бонбоньерки. Распахнув шубу, сидел Корнут, тараща глаза на красавицу услужливую.
- Подороже! Побольше! А? А? А разве нет серебряной?
Зевал-потягивался нотариус Гервариус. Лениво ухмылялся.
- Ловко! Вовремя я превосходительство в ход пустил... А когда он себе генеральство взаправду укупит, чем тогда его улещать? Ну, да придумаем. Шахом персидским, что ли...
Наслаждаясь беготней француженки, Корнут, голову за нею поворачивая, жевал конфеты. Вдруг к нотариусу:
- Хозяйка бы из нее вышла - чудо! А ведь так скучно. Коньяку!
- Здесь нет!
- Коньяку!
- Что вы? Что вы? Как к Горшковым-то?
- Что?
- Невеста!
- Мое дело. Сейчас коньяку!
Тростью стучал. Вышел нотариус. Скоро возвратился, неся завернутую бутылку.
- Достал. Я все могу. Ну уж, мамзель, тащите нам рюмки. Делать нечего. А в конце концов, с конфетами не так уж плохо. Привал так привал. А вы, мамзель, не опасайтесь, что мы на часок у вас распивочную устроим. В случае чего в обиду вас не дадим... Оно, конечно, и так можно.
Лениво глядел на француженку, проворно запиравшую входную дверь.
- Стройная какая... Руками-то, руками как... Нет! Далеко нашим до француженок. А ту я в бараний рог... Оконникову... Женюсь на Горшковой и в ба-ба-бараний рог... Вот как! Копеечку, Корнут Яковлевич, милостивец. Копеечку тебе? Копеечку, каторжная? Копеечку? А в тюрьму не хочешь? Бунтовать? Бунтовать! Против предначертаний правительства... Правительства... Нет тебе копеечки! Нет копеечки. Бог подаст...
- Какая копеечка? Ну, да мне плевать. Только советую: если еще когда пойдете предложение делать, вы уж лучше красное вино пейте.
Нарочно невнятно и отвернувшись говорил нотариус. Так, чтоб душу лишь отвести.
- Что? Какая копеечка? А вот увидите, какая копеечка. Увидите! Все увидят. Вся империя увидит... А вы налейте.
И хохотал, стуча палкой. То, вспомнив обиду, рычал, слова несвязные выплевывая со слюной, и гневно морщился, будто в рот ему желчь врагов его вливали. И корчилось тело горбатое, маленькое-маленькое в пушистой большой шубе. Успокаивал француженку побелевшую Гервариус, сам мало надеясь на благополучный исход. Шептал.
- Ведь он маленький-маленький. Не сильнее цыпленка. Однако, таким я его еще не видывал.
Выпустив черта своего из горбатого тела, не мог да и не хотел Корнут загнать его, пригрозить. Внесенный в карету, то весело пел, то бушевал и стучал тростью.
- Нет, не домой! Нет, не домой! К невесте!
Посещение дома Горшковых было кратко. Старик хозяин, и сам выпивавший, сначала обрадовался случаю хорошенько кутнуть. Усадив гостей на диван и слыша несвязные речи, ходил по кабинету в долгополом своем сюртуке и заговаривал масляным голосом о тройках с колокольцами, о «Белом Медведе» и о прочих веселых вещах. Но тяжелый Гервариус дремал. А Корнут:
- Нет, ты не отвиливай! Зачем я к тебе приехал? А? Ты внимай.
Давнее невиденное хотел воскресить. Для себя ли? Для него ли? И тянул слова из себя нудные.
- При отце вы что были? А? Что, говорю? Вы копеечку... Копеечку... Ну, к черту копеечку... А ты мне, Захар Ильич, толком. Формальное делаем тебе предложение.
- То есть насчет чего это? Не пойму.
- Формальное делаю дочери твоей Ираиде предложение. И чтоб дочь твоя Ираида тотчас... К черту Ираиду твою! При отце моем, что ты был сам-то... Как хотел он тебя...
- Однако, батюшка мой, и заврался ты. Испокон веков мы кожевники. С железчиками дел не имеем никаких. Отца же твоего не за корысть уважал. А что про дочь мою молвил, то, верно, спьяна. Не могу я в том вины на тебя класть.
Будто отец сыну говорил. И на палец указующей руки правой с желанным трепетом глядел Корнут.
«Его старость послушать. Стародавние заветы приять в душу, чертом обуянную. Тихость настанет. Тихость желанная. Это тебе-то тихость! А дом твой! Те стены тихости не хотят. К черту! И Ираиду к черту! К черту Ираиду. Однако, женюсь. Предначертание правительства. И в Санкт-Петербурге его превосходительство...»
- Женюсь на твоей Ираиде, старик. Пусть черт меня возьмет, а женюсь... Только сюда ее! Сюда! Сюда! Пусть коньяк разливает.
