Для начала Милославские нанялись батраками к кулаку Печорину и стали кое-как боронить угодья. Делали они это настолько — как бы это выразиться? —  вчуже, что ли, что общество было заинтриговано, и человек двадцать мужиков собралось полюбопытствовать, каким манером пришельцы управляются с боронами; мужики стояли и угрюмо ковыряли пальцами в бородах.

Братья решили воспользоваться скоплением народа и незамедлительно начали просветительную работу.

— А что, православные, —  сказал старший Милославский, —  есть ли у кого книги?

— Вот еще! —  отозвался один угрюмый мужик. —  Баловство какое!..

— Ну почему же баловство? —  сказал Милославский-младший. —  В книгах можно найти много полезных сведений… Вот, например: известно вам, мужики, почему у вас рожь дает только двадцать пять пудов с десятины?

Кто-то из мужиков ответил:

— Это нам действительно невдомек.

— А в книжках доподлинно прописано — почему; так прямо буковки и выстраиваются в ответ:

Или:

— Помилуйте! —  возмутился один угрюмый мужик. —  Это за что же на нас такая мораль?!

— А за то, что вы темный, бессмысленный народ. Книжки надо читать, и жизнь сразу покажется в ином свете.

Тут в разговор вмешался кулак Печорин:

— Вы лучше вот что, братья, скажите: вы ко мне работать нанялись или слова разные говорить?

— Да чего тут толковать! —  крикнул кто-то. —  Братцы, они засланные к нам!

— Да от кого засланные-то? —  в тревоге спросил Милославский-младший.

— Так надо полагать, что от староверов из Спасова согласия, —  был ответ. —  Они себя заживо в баньках жгут, и эти нас морочат про свет иной…

— Они точно засланные, —  подтвердил кто-то из мужиков. —  Вы только гляньте, как они изгваздали борозду!

— Засланные, засланные! —  послышались горячие голоса, которые вдруг перекрыл чей-то могучий бас:

— Бей их, чернокнижников, братцы! Нам за это дьякон по два смертных греха скостит!

В общем, Милославских побили, да так еще крепко, что они только к вечеру отлежались. Всю ночь они брели куда глаза глядят, охая и кряхтя, а к утру набрели на какую-то деревеньку. Тут еще только вывозили в поля навоз, и братья подрядились за харчи разбрасывать его вилами, подумав, что на такой работе их трудно будет разоблачить. Хотя давешние мужики и огорошили Милославских агрессивным своим невежеством, братья решили не отступать — до того они были околдованы концепциями тогдашних олимпийцев художественного слова. С другой стороны, ребята они были настырные, и если за что брались, то до крови из-под ногтей.

Вечером, когда работы деревенька свернула и все, отужинав, повылазили на завалинки, братья прибились к наиболее многочисленной компании мужиков.

— А что, православные, —  сказал старший Милославский, —  есть ли у кого книги?

— А тебе на что? —  спросил его древний старик, который, возможно, помнил еще первого фантастического путешественника.

— Почитать. Время досужее, можно и почитать — я этим делом сызмальства увлекаюсь. Если желаете, я и вслух могу почитать…

— Нету у нас книг.

— Ну, на нет и суда нет, —  сказал Милославский-младший. —  А то любопытные встречаются книги. В иных пишут о наших краях, в иных о заморских, то про простонародье попадется сочинение, то про явления атмосферы…

Вслед за этими словами вдруг наступила гнетущая тишина, и братья насторожились. Древний старик сказал:

— А вы, молодцы, случаем, не цыгане?

Братья от удивления выпростали глаза, а древний старик радостно ударил себя ладонями по коленям и сказал с таким выражением, точно он решил какую-то утомительную загадку:

— Точно они цыгане! И чернявые оба, и слова у них непонятные, какие-то кочевые!

— Ну, коли так, —  добавил другой старик, —  я ихней доли врагу не пожелаю.

Хотя и малодушно было так сразу ретироваться, Милославские бочком, бочком направились в сторону ближайшей околицы ввиду собирающейся грозы, а потом и самым откровенным образом бросились наутек, опасаясь повторения давешнего побоища.

В следующую деревню братьев попросту не пустили. Надо полагать, их опередил слух, что будто бы в окрестностях бродят опасные чернокнижники из цыган, и возле призаболоченного пруда, от которого брал начало порядок изб, Милославских окружили здешние мужики. Вполне вероятно, что дело опять кончилось бы драматически, кабы не деньги, вырученные от продажи хлебопекарни, —  братья откупились и тронулись в обратный путь, на чем, собственно, и закончилось второе фантастическое путешествие.

По возвращении в родимый Глупов Милославский-старший сел на паперть собора Петра и Павла и заплакал от огорчения, а младший постоял-постоял, потом погрозил кулаком в сторону бывшей Болотной слободы и покинул город.

Старший нищенствовал в Глупове аж до самой эпохи индустриализации, а младший обошел полдержавы, дважды сидел в тюрьме, участвовал в эсеровских экспроприациях, жил в Германии, был как-то причастен к делу Азефа, выпустил брошюру «О причинах дикости русского земледельца» и нежданно-негаданно объявился в Глупове в двадцать седьмом году.

История с новыми фантастическими путешественниками произвела в городе некоторые шатания, и градоначальника Пушкевича это насторожило. На всякий случай он решил возобновить строительство видообзорной каланчи, и уже опять навезли бревен для стропил, извести и клейменого кирпича, как Иван Осипович передумал и положил возвести памятник Никколо Макиавелли, на каковой предмет он даже списался со скульптором Опекушиным. Но эта идея почему-то не понравилась вышестоящему начальству, и Ивана Осиповича отправили на покой.

Следующим глуповским градоначальником стал Семен Антонович Грустилов, из местных, правнук того самого застенчивого женолюба Грустилова, который управлял городом накануне восстания декабристов. Это был седьмой случай в истории Глупова, когда во главе его становился администратор собственно глуповского происхождения; первые шесть случаев пришлись на период дворцовых переворотов, в течение которого попеременно градоначальствовали шесть здешних дам, от Ираидки Палеологовой до Дуньки Толстопятой, свергнутых в результате народного возмущения.

Семен Антонович был человек тихий, пугливый, склонный к задумчивости, равнодушный к своим политическим обязанностям и по-настоящему интересовавшийся исключительно фотографией, —  так вот поди ж ты: и в его градоначальничество без скандалов не обошлось. Едва вступив в должность, Семен Антонович решил по этому поводу закатить глуповскому народу грандиозный праздник с военной музыкой, фейерверком и раздачей подарков в виде круга краковской колбасы и гривенника деньгами. Трудно было этого ожидать, но на дармовщинку стеклась огромная масса публики, включая обитателей весьма отдаленных мест, и во время раздачи подарков приключилась такая давка, что погибших считали сотнями. Из этой трагедии, между прочим, следует одно далеко идущее и в то же время, так сказать, тупиковое заключение: независимо от того, опекал ли глуповцев градоначальник жестокий или гуманный, ограниченный или дальновидный, ревностный или халатный, а также независимо от того, применялись ли к глуповцам меры кротости или строгости, —  городская жизнь протекала по какому-то заданному образцу; объясняется, видимо, это тем, что глуповцы всегда оставались верными своему характеру и природе — какими они были издревле, такими они преспокойно и оставались.

Семен Антонович был до такой степени удручен случившейся давкой со многими смертельными случаями, что подал прошение об отставке; он так и сообщил в губернию, что не может править народом, который не уважает. В ответ поступил губернаторский циркуляр: «Повелеваю действовать обоюдно — правь и одновременно не уважай».