В 1879 году с градоначальником Штукиным было покончено; мещанин Николай Онегин метнул в него самодельную бомбу, и от Парамона Кузмича только звание и осталось. Вот до каких крайностей можно довести молодежь, если долгое время отвечать на благородные ее чаяния в русско-административном духе, в стиле Ивана Грозного и Джучи.

Новый градоначальник Терский Аполлон Григорьевич, в прошлом палач Александровской тюрьмы на острове Сахалин, был большой дока по части следствия, несмотря на то, что образования не имел решительно никакого, и скоро ему удалось выйти на троих членов партии европеистов, из тех, что стояли за необозримый фруктовый сад. Как ни нажимал на них Аполлон Григорьевич, используя сахалинские памятные приемы, арестованные не выдали прочих своих товарищей и по приговору суда присяжных были повешены на выгоне при самом незначительном стечении публики. Глуповцы к тому времени подзабыли о своем обещании самостоятельно расправиться с местными шалопаями и вообще перестали интересоваться внутренними делами, поскольку они были крайне раззадорены «Истинным патриотом», только и писавшим, что о зверствах османов на территории Балканского полуострова. Глуповцы так живо переживали трагедию единокровных славянских народов, что ливенки позабросили, и, даже когда приключился очередной неурожай, связанный с неблагоприятной фазой луны, их не столько интересовало, как они будут продовольствоваться целую зиму, сколько их беспокоили балканские политические дела. Кончилось это тем, что глуповцы самочинно кликнули народное ополчение против османских головорезов, но градоначальник Терский, наслышанный о приключениях его подданных в пору Крымской кампании, ополчение запретил.

Между тем европеисты для начала отозвались на казнь своих товарищей кроткой сравнительно операцией: они сожгли каркас, выстроенный чухонцами под видообзорную каланчу. Тогда Аполлон Григорьевич распорядился перепороть всех преподавателей глуповской гимназии, за исключением личного и потомственного дворянства, и заговорщики окончательно убедились, что укротить такую администрацию можно только с помощью безоговорочного террора: градоначальник Терский был застрелен из охотничьего ружья.

Поскольку расправы с глуповскими правителями приняли последовательный характер, делом об убийстве очередного градоначальника занялся военно-полевой суд. Армейские ищейки, не то что местные дармоеды, в течение недели раскрыли организацию заговорщиков, произвели многочисленные аресты, и в конце концов партия была частью перевешана, частью же навечно сослана в каторжные работы; избежал этой участи один террорист Содомский, которому удалось бежать из-под стражи и эмигрировать в Англию, где он одно время служил у князя Кропоткина в личных секретарях. На том и закончилась эпоха обоюдного террора, значительно пополнившая печально известный глуповский мартиролог.

Нет, все-таки слишком многое зависит от чисто человеческого характера властелина, что бы там ни толковали о мелкой роли личности в истории — будто бы она ходит у диалектики на укороченном поводке. Конечно, из-за того, что властелин, положим, совершенно погрязнет в мздоимстве, второго пришествия не случится и Везувий вдруг не извергнется, если властелину этого захочется позарез, но самую человекоуничижительную диктатуру он может наполнить каким-то гуманизирующим содержанием, а разнузданно демократическую республику превратить в сообщество забубённых эгоистов. О чем, собственно, речь? Да о том, что после убийства градоначальника Терского его должность занял Иван Осипович Пушкевич, который был точно такой же подданный Российской империи, тоже православный, чиновник десятого класса, и действовал он в рамках того же Уложения о наказаниях, но при нем в городе Глупове не только не лилась кровь и не рвались там и сям бомбы, а даже не было замечено особенных безобразий. И все почему? Все потому, что Иван Осипович сам был покладистый человек, хотя и страдал время от времени приступами хандры. Из этого позволительно заключить, что в условиях города Глупова даже простая хандра в некоторых случаях оказывалась влиятельнее Уложения о наказаниях.

Вот пример: однажды, хандря, Иван Осипович ехал в своем экипаже мимо городского сквера и вдруг заметил странного человека в пенсне, который смотрел в небо и говорил: «Какая прекрасная будет жизнь через триста лет!» Ивана Осиповича до того смутил этот чудной господин, что он распорядился поместить его в сумасшедший дом, дабы он не пугал горожан своими помраченно-пророческими словами.

Больше в правление градоначальника Пушкевича эксцессов не было никаких. Жизнь совершенно, как говорится, вошла в нормальную колею, и даже глуповский быт украсил свежий культурный элемент — чтение; прежде в Глупове читали только человек тридцать с лишним из числа подписчиков «Истинного патриота», а до прочих обывателей печатное слово доходило в изустном переложении, если доходило вообще, и вот при Пушкевиче грамотность мало-помалу приобрела такие размеры, что глуповцы даже позабросили свои дурацкие ливенки и полностью переключились на литературу. Сдается, за продолжительную и беспокойную свою историю город просто-напросто истосковался по умному, проникновенному слову, а глупые глуповские слова ему обрыдли до такой степени, что где-то в конце 80-х годов было такое время, когда город вовсе не говорил. Каким-то сиятельным, с неба сшедшим показалось здешнему населению книжное слово, и они восчувствовали в нем спасение; ибо прав был Зеленый Змий — являешься домой с честно заработанными грошами, а там стерва-жена, сыновья-балбесы, во всех углах тараканы пошевеливают усами, а откроешь книжку, и вдруг: «Да и вся их жизнь в Париже раздражала Алексея Васильевича. Все складывалось совсем не так, как в Лондоне, начиная с погоды. Днем в безоблачном небе неутомимо сияло солнце, ночью огни заливали веселый город; в удивительно мягком и теплом воздухе, казалось, веяло заразительным дыханием беспечальной жизни, вечной весны…» — ну и так далее, и прочие снуют перед глазами упоительные слова. То есть средний глуповец читал и пил водку по одной и той же причине.

Итак, город пристрастился к чтению, и это повлекло за собой такие фундаментальные следствия, которые трудно, даже невозможно было в свое время предугадать; потом, конечно, Иван Осипович спохватился, но было поздно — Белинского и Гоголя мужик понес с базара гораздо раньше, чем об этом прознали власти. С некоторым припуском на диалектическое вдохновение, пожалуй, можно будет сказать, что разразившаяся вскоре первая русская революция во многом была следствием того, что широкое распространение в народе получила русская художественная литература, —  мысль, правда, не первой свежести, но зато значительного накала. И это немудрено, потому что русская литература талдычила не про то, как сделать себе состояние на бросовых флаконах, и не про то, какие иногда встречаются скупердяи, а про то, что совесть нужно иметь.

Во всяком случае, на глуповской жизни повальная тяга к чтению отразилась самым непосредственным образом, как, например, может отразиться набег кочевников, или перемена климата, или неурожай. Со свойственной глуповцам горячностью и простодушием они всякое книжное слово принимали не просто за неукоснительно мудрое, а за прямо руководительное, и поэтому в городе то и дело случались чисто литературные происшествия: то жена одного купца бросится под маневренную «кукушку» из-за любви, то откроют на фарфоровом заводе ланкастерову школу взаимного обучения, то пройдет слух, что некие молодые люди с топорами наголо гоняются за старушками, то начинает спать на гвоздях целое отделение [45] гимназистов.

Но самым заметным следствием пристрастия глуповцев к литературе стало на первых порах вот какое неожиданное происшествие: владельцы хлебопекарни братья Милославские, как тогда говорилось, ушли в народ. В отличие от фантастического путешественника Фердыщенко, братья Милославские отправились не в праздное турне по выгону, а, продав хлебопекарню и переодевшись в самую что ни на есть рвань, двинулись к бывшим черносошным крестьянам в бывшую Болотную слободу. Хоть край этот и не так уж был отдален, грамотность до него еще не достигла, и братья решили пропагандировать чтение под видом забубённых хлебопашцев. Пора как раз была весенняя, страдная — конспиративная.