«Керенский… произносил бесконечные речи. Был момент, когда возникла опасность того, что немцы двинутся на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась все более угрожающей, приблиэюалась зима и не было топлива. Керенский произносил речи. Ленин скрывался в Петрограде, говорили, что Керенский знает, где он находится, но не осмеливается его арестовать. Он произносил речи»…
Был только один пункт, в котором сходились все, от черносотенцев до анархистов — страна летит к пропасти. Прогнозы строились самые разные, но неизменно мрачные, надежды же были исключительно утопические. 2 октября американский журналист Джон Рид, заброшенный судьбой и ремеслом в Петроград в это безумное время, разговаривал с одним из крупнейших российских капиталистов и не менее крупным деятелем кадетской партии — г-ном Лианозовым.
«Рано или поздно, — говорил тот, — иностранным державам придется вмешаться в наши дела, точно так же, как вмешиваются врачи, чтобы излечить больного ребёнка и поставить его на ноги… Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл…»
Как видим, выход из ситуации с точки зрения «России, которую мы потеряли», найти было легко — голод и иностранная интервенция. О том, что разруха в стране являлась следствием либеральных забав, в первую очередь, его родной кадетской партии, г-н Лианозов предпочел умолчать.
По части тактики тоже проблем не было:
«Что до большевиков, то с ними придется разделываться одним из двух методов. Правительство может эвакуировать Петроград, объявив тогда осадное положение, и командующий войсками округа расправится с этими господами без юридических формальностей… Или, если, например, Учредительное Собрание проявит какие-либо утопические тенденции, его молено будет разогнать силой оружия…»[171]
Пройдёт совсем немного времени, и эти планы будут реализованы — только уже не кадетами, а большевиками. Учредительное Собрание разгонят даже не силой оружия, а словами: «Караул устал!», а «без юридических формальностей» станут расправляться с самими кадетами[172]. Непонятно лишь одно: на что они обижались потом, в эмиграции? Ведь это же были их собственные планы!
В общем, буржуазия надеялась на Вильгельма, социалисты — на чудо, большевики о будущем вообще не задумывались, им хватало настоящего. Страна вовсю разваливалась географически. На Дону образовалась казачья республика, подчинявшаяся только своим атаманам. Такое же независимое казачье государство появилось на Кубани. В Гельсингфорсе сейм объявил Финляндию автономной и потребовал вывода русских войск. Украинская рада прихватила в свое новообразованное государство земли вплоть до Урала и начала формировать национальную армию. Сибирь и Кавказ требовали отдельных Учредительных Собраний. Большевики еще только собираются взять власть, они пока что тут совершенно ни при чем, это все также результат деятельности Временного правительства, господ либералов, теперь уже совместно с социалистами.
Джон Рид так обрисовывал обстановку того времени:
«Наступала зима — страшная русская зима. В торгово-промышленных кругах я слышал такие разговоры: „Зима всегда была лучшим другом России; быть может, теперь она избавит нас от революции“. На замерзающем фронте голодали и умирали несчастные армии, потерявшие всякое воодушевление. Железные дороги замирали, продовольствия становилось все меньше, фабрики закрывались. Отчаявшиеся массы громко кричали, что буржуазия покушается на жизнь народа, вызывает поражение на фронте. Рига была сдана непосредственно после того, как генерал Корнилов публично заявил: „Не должны ли мы пожертвовать Ригой, чтобы возвратить страну к сознанию ее долга?“».
Не только Корнилов, но и всё образованное общество было сыто революцией по самое «не могу» и мечтало о том, чтобы это все поскорее кончилось. Они ведь не того хотели! Они мечтали о чистеньком разговорчивом парламенте посреди сытых рукоплещущих бюргеров. (Такого не было нигде, в том числе и в Англии, где рабочие жили немногим лучше русских и не бунтовали лишь потому, что от неповиновения властям англичан отучали методами, которые в России не применялись никогда.) Никакие средства прекращения революции уже не казались им запретными или недостойными. В Зимнем бродила мысль о том, чтобы перенести столицу в Москву и бросить Петроград на произвол судьбы и германской армии.
Родзянко (тот самый, председатель Государственной Думы) в либеральной московской газете «Утро России» писал:
«Я думаю, Бог с ним, с Петроградом… Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. советы и т. д.) На это я возражаю, что очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли»[173].
Трудно сказать, в какой мере беды той мрачной осени были следствием общей разрухи, а в какой — рукотворными, в попытке унять революцию.
«Американцам показалось бы невероятным, что классовая борьба могла дойти до такой остроты, — писал Джон Рид. — Но я лично встречал на Северном фронте офицеров, которые открыто предпочитали военное поражение сотрудничеству с солдатскими комитетами. Секретарь петроградского отдела кадетской партии говорил мне, что экономическая разруха является частью кампании, проводимой для дискредитирования революции. Один союзный дипломат, имя которого я дал слово не упоминать, подтверждал это на основании собственных сведений. Мне известны некоторые угольные копи близ Харькова, которые были подожжены или затоплены владельцами, московские текстильные фабрики, где инженеры, бросая работу, приводили машины в негодность, железнодорожные служащие, пойманные рабочими в момент, когда они выводили локомотивы из строя…
Значительная часть имущих классов предпочитала немцев революции — даже Временному правительству — и не колебалась говорить об этом. В русской семье, где я жил, почти постоянной темой разговоров за столом был грядущий приход немцев, несущих „законность и порядок…“. Однажды мне пришлось провести вечер в доме одного московского купца; во время чаепития мы спросили у одиннадцати человек, сидевших за столом, кого они предпочитают — „Вильгельма или большевиков“. Десять против одного высказались за Вильгельма.
Спекулянты пользовались всеобщей разрухой, наживали колоссальные состояния и растрачивали их на неслыханное мотовство или на подкуп должностных лиц. Они прятали продовольствие и топливо или тайно переправляли их в Швецию. В первые четыре месяца революции, например, из петроградских городских складов почти открыто расхищались продовольственные запасы, так что имевшийся двухгодовой запас зернового хлеба сократился до такой степени, что его оказалось недостаточно для пропитания города в течение одного месяца…[174] Во всех магазинах крупных городов находились целые тонны продовольствия и одежды, но приобретать это могли только богатые.
В одном провинциальном городе я знал купеческую семью, состоявшую из спекулянтов-мародеров, как называют их русские. Три сына откупились от воинской повинности. Один из них спекулировал продовольствием. Другой сбывал краденое золото из Ленских приисков таинственным покупателям в Финляндии. Третий закупил большую часть акций одной шоколадной фабрики и продавал шоколад местным кооперативам, с тем чтобы они за это снабжали его всем необходимым. Таким образом, в то время как массы народа получали четверть фунта черного хлеба в день по своей хлебной карточке, он имел в изобилии белый хлеб, сахар, чай, конфеты, печенье и масло… И все же, когда солдаты на фронте не могли больше сражаться от холода, голода и истощения, члены этой семьи с негодованием вопили: „Трусы!“, они „стыдились быть русскими“… Для них большевики, которые в конце концов нашли и реквизировали крупные запасы припрятанного ими продовольствия, были сущими „грабителями“.
…С каждой неделей продовольствия становится все меньше. Хлебный паёк уменьшился с 1 1/2 фунтов до 1 фунта, потом до 3/4 фунта, 1/2 фунта и 1/4 фунта. Наконец, прошла целая неделя, когда совсем не выдавали хлеба. Сахару полагалось по 2 фунта в месяц, но эти 2 фунта надо было достать, а это редко кому удавалось. Плитка шоколада или фунт безвкусных леденцов стоили от 7 до 10 рублей, т. е. по крайней мере доллар. Половина петроградских детей не имела молока; во многих гостиницах и частных домах его не видали по целым месяцам. Хотя был фруктовый сезон, яблоки и груши продавались на улицах чуть ли не по рублю за штуку…
За молоком, хлебом, сахаром и табаком приходилось часами стоять в очередях под пронизывающим дождем. Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться „хвост“, главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей… Я прислушивался к разговорам в хлебных очередях. Сквозь удивительное добродушие русской толпы время от времени прорывались горькие, желчные ноты недовольства…»[175]
