Оставим на совести товарища Малькова заявление, что кронштадтский матрос мерил весёлых девиц на какой-то иной аршин, нежели офицеры — однако из Смольного он ударниц вышиб. С остальными было сложнее. Выгнать поздней осенью на улицу женщин, которым попросту некуда идти (ибо все, кто мог, к тому времени уже покинули Смольный) у зверей-большевиков рука не поднялась. Стали искать, куда бы пристроить насельниц «штаба революции».
В середине ноября этим делом заинтересовался сам Свердлов — помещений-то не хватает! Вызывает он коменданта и говорит ему таковы слова:
«— Товарищ Мальков, как у вас с очисткой от посторонних Александровской половины Смольного? Помнится, Военно-революционный комитет выносил такое постановление.
— Постановление было, Яков Михайлович, только, так сказать, в принципе. Практически еще не выселили. Да и куда их девать? Вон их сколько…
Яков Михайлович нахмурился.
— Это плохо, когда практические дела расходятся с принципами. Придётся вам поторопиться. Александровская половина Смольного нам нужна… Что же касается классных дам, то в Петрограде помещений хватит. Проверьте, нельзя ли их переселить в Александро-Невскую лавру или в Ксеньинский институт. Он ведь своего рода младший брат Смольного. Одним словом, надо сделать, и сделать быстро.
Раз надо — значит надо. Послал я несколько человек матросов в лавру, только ничего хорошего из этого не вышло. Монахи их встретили чуть не с пулеметами. Даже во двор не пустили. И разговаривать не стали. Ребята кричат монахам: „Вы же христиане, Христос велел любить ближнего, так приютите божьих старушек!“ Куда там, и слушать не хотят.
Махнул я рукой на лавру, решил не связываться. Устрою, думаю, своих жильцов в Ксеньинском институте. Заведение-то действительно Смольному сродни.
В Ксеньинский послал я на переговоры одну из наиболее энергичных классных дам. Люди они, думаю, свои, скорее договорятся. Не тут-то было! Как только директор Ксеньинского института услыхал, зачем к нему пожаловала представительница Смольного, замахал руками и отказал наотрез: „Помилуйте, — говорит, — и помещения-то у нас нет, и своих девать некуда, не то что двести — триста человек, а и десятка взять не можем. Рады бы, да некуда“.
Прямо из Ксеньинского явилась эта дама ко мне, чуть не плачет. Не то чтобы ей уж очень хотелось из Смольного уезжать, нет, но обидно было такой отказ получить. И от кого? От своих же, которых всегда смольненцы держали за „бедных родственников“.
Выслушал я ее и успокоил: ничего, мол, не огорчайтесь, у вас не вышло, так мы попробуем. Авось с нами этот директор будет посговорчивее! Вызвал своего помощника и велел ему тотчас ехать в Ксеньинский институт.
— Передай, — говорю, — директору, что ежели у него, в Ксеньинском, не найдется места для благородных девиц и прислуги из Смольного, так мы у себя, в Смольном, найдем место для него, а найдем сразу же, сегодня, самое надёжное…
Не прошло и часа, возвращается мой помощник обратно. Ну, говорит, и комедия. Чистый цирк! Директор Ксеньинского согласен не только всех классных дам и прислугу разместить, а и еще кого-нибудь в придачу. Представительница Смольного его-де не так поняла, он просто шутил, а она приняла шутку всерьез и зря беспокоила господина коменданта.
Дипломатические переговоры с Ксеньинским институтом были успешно завершены, и через день мы начали эвакуацию наших соседок».
Душевная история, правда? В принципе, комендант Смольного мог попросту велеть очистить помещения — и ступайте себе, куда хотите. Однако именно большевики озаботились судьбой несчастных женщин — никому из «классово-близких» они были попросту не нужны. Это еще штришок к вопросу о «России, которую мы потеряли»…
История вторая. «А ты кто будешь?»
Итак, первым делом надо было наладить охрану. Вроде бы простое дело, тем более для моряка — а оказалось неожиданно заковыристым.
«…Прогнали ударниц из Смольного, а я между тем занялся проверкой порядка выдачи пропусков. Проверил. Выдает пропуска, оказывается, кто угодно и кому угодно. Выписывают-то их в комендатуре, но кто выписывает? Писаря, которые сидят в комендатуре с дооктябрьских дней, набраны из военных писарей царской службы. Писари же да фельдфебели — первые шкуры, вечно около начальства терлись, это каждый матрос и солдат знает. Пойди разберись, кому эти писари дают пропуска. Вижу, так дальше нельзя. Какая уж тут охрана?..
Пошёл к Дзержинскому. Надо, мол, меры принимать. Выслушал меня Феликс Эдмундович и говорит:
— Дело не легкое. Люди везде нужны. Так что на многое не рассчитывай. Несколько человек покрепче возьмём из Кронштадта. Вместе с теми матросами, что пришли в Смольный с тобой, они составят основной костяк комендатуры, его ядро. Ну, а в остальном поможет Красная гвардия.
Сел Феликс Эдмундович к столу, набросал несколько слов на листке бумаги и протянул мне:
— На, двигай в Кронштадт за подмогой.
Я прочитал:
„В КРОНШТАДТСКИЙ МОРСКОЙ КОМИТЕТ 4 ноября 1917 г.
Прошу назначить семь человек матросов для обслуживания Смольного института. Предс. Дзержинский“.
Семь? Маловато будет, Феликс Эдмундович…
А ты думал, семьдесят тебе дадим?
Взял я бумагу, расписался на копии (Дзержинский писал на листке блокнота под копирку. Тогда многие так делали — оставляли себе копии для контроля): „Подлинник получил. Комендант Мальков“ и отправился в Кронштадт.
Выдачу пропусков удалось наладить быстро. А вот с охраной продолжались заморочки.
При всей своей преданности революции, стойкости и дисциплине красногвардейцы не обладали ни достаточными военными знаниями, ни опытом несения караульной службы. Обучить охрану из красногвардейцев военному делу, привить ей твердые знания обязанностей часового на посту, выработать необходимые навыки не было никакой возможности. Как и чему можно было научить красногвардейца, пришедшего для охраны Смольного со своим отрядом с завода или фабрики на 3–5 дней, самое большее на неделю, и опять возвращавшегося на завод? Едва успевал он получить элементарное представление о караульной службе, как на его место приходил уже новый, которого нужно было учить заново.
Мы же, коренной состав охраны и ее руководители, не имели возможности не только проверить или изучить людей, которым доверялась охрана Смольного, но даже поверхностно познакомиться с ними, узнать их в лицо. Не проходило дня, чтобы я, обходя посты, не наталкивался на часовых, которых ни я не знал, ни они меня не знали. Сплошь и рядом на этой почве возникали самые нелепые недоразумения, бесконечные конфликты, То я или мои помощники хватали и тащили упиравшегося часового в комендатуру, приняв его за постороннего, то часовой наставлял мне штык в грудь, пытаясь меня арестовать. Просто не хватало терпения.
Поговорил я с Подвойским, ставшим теперь народным комиссаром по военным делам, с Аванесовым, Дзержинским. Надо, мол, что-то с охраной Смольного делать, нельзя так дальше.
Уговаривать никого не пришлось: все не хуже меня понимали, что красногвардейцам трудно нести охрану Смольного, что нужна воинская часть, но такая, которая сочетала бы в себе красногвардейскую пролетарскую закалку и преданность революции с опытом и знаниями кадровых военных.
Среди войск Петроградского гарнизона найти часть, где преобладал бы пролетарский состав, вряд ли было возможно. Большинство солдатской массы составляли крестьяне, не имевшие той пролетарской и революционной закалки, что заводские рабочие. Да и существовали ли вообще в армии такие части, где основным костяком, основной массой были бы кадровые рабочие?»
В конце концов охрану Смольного поручили латышским стрелкам — но не потому, что инородцы-большевики опирались на инородческие штыки, а потому, что латышские полки состояли большей частью из рабочих, соответственно, были большевистскими, грамотными (что важно) и имели представление о дисциплине.
