В общем, выкрутился товарищ Сталин успешно. Дал понять, что партия намерена сама вступить в борьбу за власть, уже без всяких ширм, но открыто об этом не сказал. Однако самым шокирующим было не слишком замеченное историей заявление о том, что, мол «сорганизовать власть мы сумеем». Это в той обстановке! Не замечено оно потому, что на самом деле сумели, и к этому факту за девяносто лет все привыкли. А если б не сумели, то кто бы помнил сейчас о каких-то там большевиках?
В общем, большевики пришли к выводу, что события развиваются по их теории, а на все остальное им было попросту наплевать. Разрешится само, будет создано «творчеством революции».
Оцените: на этом съезде они на полном серьезе обсуждали важный теоретический вопрос, который внезапно стал насущно-практическим: возможно ли перерастание русской буржуазной революции в социалистическую и построение социализма в России раньше, чем на Западе? Сталин возражал «ортодоксам», сомневавшимся в возможности осуществления социалистической мечты в отсталой России, попутно открыв новое направление марксизма. «Не исключена возможность, — говорил он, — что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму… Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего».
Что-что, а убеждать он умел. Естественно, эти чисто теоретические нюансы все равно не повлияли бы на реальную работу, которая определялась далеко не теориями, но лучше, чтобы никто в момент принятия решения не кричал над ухом: «Это не по Марксу!» А «творческий марксизм» был просто гениальной находкой — он позволял в будущем подвести обоснование под что угодно.
На том же съезде была утверждена и экономическая программа большевиков: конфискация помещичьей земли и национализация всей земли в стране, национализация банков, рабочий контроль над производством и распределением. О полной национализации промышленности они пока что не говорили — это получится в ходе дальнейших событий само собой, но о том, что они собираются вмешиваться в процесс производства и регулировать его, а также национализировать то, что посчитают нужным, большевики заявляли.
Авантюра? Ну да, безусловно — и еще какая! Но чем они рисковали? Тем, что не смогут выполнить эти обещания, когда на самом деле возьмут власть? Да полно! Когда и кто всерьез рассматривал перспективы взятия власти мелкой левацкой партией?! То, как легли карты в 1917 году, ни один самый сумасшедший прогнозист бы не выдумал. Нет, взять-то власть можно было, не проблема — надо просто нагнуться и вытащить ее из лужи, в которой она в то время валялась. Но вот удержать власть на такой срок, чтобы всерьез пришлось отвечать за базар! Большевики и сами-то слабо верили, что все на самом деле так вышло — наверное, до окончания Гражданской войны не верили. А остальной мир поверил где-то к тридцатым годам, не раньше. Если бы раньше, то задавили бы тогда, когда это было еще возможно, не дав реализовать пятилетки… впрочем, об этом чуть позже, мы пока еще находимся в августе семнадцатого… Программа большевиков была с первого до последнего слова популистской, зато народ на нее откликнулся, а чего еще хотеть?
И, кроме прочего, на съезде в партию вошла небольшая группа так называемых «межрайонцев», сформировавшаяся в 1913 году и состоявшая из меньшевиков и бывших большевиков, в свое время вышедших из РСДРП(б). Вместе с группой партия приобрела и ее лидера — будущего виднейшего своего деятеля и свою хроническую головную боль. Это был меньшевик Лев Бронштейн, известный под партийным псевдонимом Троцкий.
Глава 9
ДВА НАПОЛЕОНА В ОДНОЙ БЕРЛОГЕ
Почему народ должен был понимать генерала Деникина, а не генерал Деникин понимать русский народ?
Иван Солоневич. Народная монархия
Собственно говоря, что сделало правительство в июле? Всего лишь попыталось навести порядок в стране. Желание вполне естественное, и его можно только приветствовать, если бы не одно обстоятельство: когда бы Временному правительству это удалось, Россия по-прежнему оставалась бы экономической колонией Запада. А нам оно нужно?
Если называть вещи своими, грубыми и некрасивыми именами, то уже с начала века силы, действующие в стране, можно разделить на тех, кто считал, что без этой радости следует обойтись и на тех, кто доказывал, что без Запада нам смерть. Иначе говоря, первые работали на Россию, вторые во главу угла ставили интересы западных «партнеров» — надо полагать, совершенно бескорыстно, из святой и чистой любви (ха-ха, шутка!). Немцы не озаботились созданием в России сильной агентуры влияния, но французы, а особенно англичане своего не упустили, дополняя экономическое проникновение политическим, идеологическим — в общем, были везде, где только можно. Именно это, проантантовское лобби и пришло к власти в феврале семнадцатого.
После Февраля патриоты сошли со сцены, зато появилась другая сила, уже в апреле впервые назвавшая себя тем именем, под которым она войдет в историю — коммунисты. Их планы тоже были связаны с Западом, но иным образом. Если либералы хотели поставить Россию на службу «цивилизованному миру», то планы коммунистов были развернуты на 180 градусов — они рассчитывали прибрать к рукам «цивилизованный мир», используя ту страну, которую, если повезет, удастся получить. Мир не удостаивал вниманием их планы — он еще испугается, но несколько позже. Пока что союзники рассматривали Россию как поставщика пушечного мяса во время войны и потенциальную колонию после ее окончания, а в большевиках видели только досадную помеху. Великие же планы коммунистов заставляли их позаботиться о стране, которая попала к ним в руки — вязанка хвороста для мирового пожара должна быть способной гореть хорошо и долго. Так что им поневоле приходилось быть патриотами, куда денешься?
Невзирая на смену ориентации с правой на левую, противоборствующие стороны остались прежними. Собственно, они одинаковы во все времена — те, кто работает на свою страну и те, кто хочет заставить ее работать на кого-то ещё. Вот только линия раскола, располагавшаяся раньше справа от либералов, теперь переместилась влево от них. Да еще посередине, верхом на границе, болтались господа социалисты, так и не сумевшие выбрать, какой стороны держаться — впрочем, это их обычное состояние…
Сталин на съезде сказал обо всем этом просто и жестко.
«Есть ещё… фактор, усиливший контрреволюционные силы в России: это союзный капитал. Если союзный капитал, видя, что царизм идет на сепаратный мир[165], изменил правительству Николая, то ему никто не мешает порвать с нынешним правительством, если оно окажется неспособным сохранить „единый“ фронт. Милюков сказал на одном из заседаний, что Россия расценивается на международном рынке, как поставщик людей, и получает за это деньги, и если выяснилось, что новая власть, в лице Временного правительства, неспособна поддержать единого фронта наступления на Германию, то не стоит и субсидировать такое правительство. А без денег, без кредита правительство должно было провалиться. В этом секрет того, что кадеты в период кризиса возымели большую силу. Керенский же и все министры оказались куклами в руках кадетов. Сила кадетов в том, что их поддерживал союзный капитал».
Сталин, с обычным своим прагматизмом, глядит в точку: не важно, кто что говорит, важно, кто кому платит. Потому и «союзнический след» все время просматривается в путанице прочих следов. Потому и ведут англичане себя с такой феноменальной наглостью, выдавая российскому правительству предписания: что ему надлежит предпринять. Кто девушку ужинает, тот её и танцует…
Однако единственное, чего не смогли даже всемогущие англичане — это сделать слабое правительство сильным. Пора было его менять на что-то более пристойное.
