Декрет о рабочем контроле был явно из этого ряда. Тем более, что еще 26 и 27 октября работники центрального совета фабрично-заводских комитетов совместно с Лениным рассматривали проект создания единого органа управления хозяйством страны — Высшего совета народного хозяйства.
Идеи по этому поводу также выдвигались всякие. Например, совершенно устрашающее предложение передать управление экономикой профсоюзам. Или создать управляющий орган из осколков старых правительственных структур, введя туда капиталистов и представителей общественных организаций, на что Ленин резонно заявил, что ВСНХ — не парламент. В конце концов, 1 декабря ВЦИК принял декрет о создании Высшего совета народного хозяйства как государственного органа управления экономикой. Именно из этого зернышка, посеянного посреди полумертвых петроградских заводов, вырастет потом гигант государственной плановой экономики, заставивший капиталистов-«рыночников» положить колоссальные силы и средства, чтобы уничтожить Советский Союз как носитель этой смертельно опасной для нарождающегося глобализма формы управления.
* * *
Но пока и ВСНХ был всего лишь красивым декретом, как многие другие. Перед большевиками в полный рост стояла проблема кадров. У них не хватало всех — от специалистов до тех, кто элементарно способен разобрать письмо и на машинке одним пальцем отстучать ответ.
Ещё 29 октября ВРК обратился ко всем районным военно-революционным комитетам со следующим предписанием:
«Сообщите всем фабрично-заводским комитетам, районным правлениям профессиональных обществ, больничным кассам, партийным комитетам и прочим пролетарским организациям, чтобы они немедленно выявили лиц, эюелающих работать в революционных организациях в качестве бухгалтеров, машинисток, писцов, артельщиков, посыльных служителей и пр. (независимо от пола) на постоянных или временных должностях».
17 ноября соответствующее постановление издал и Петросовет:
«1. Порвать решительно и немедленно с гнилым буржуазным предрассудком, будто управлять государством могут только буржуазные чиновники.
2. Разделить без всякой оттяжки районные и общегородские Советы на отделы, из которых каждый берет на себя ближайшее участие в той или иной области государственного управления.
3. Привлечь к каждому такому отделу наиболее сознательных и способных к организационной работе товарищей с заводов и из полков и направить полученные таким образом силы на помощь каждому народному комиссариату.
Пусть всякий сознательный рабочий и солдат поймет, что только самостоятельность, энергия, энтузиазм трудящихся смогут упрочить победу начавшейся социальной революции. Пусть каждая группа рабочих и солдат выделяет таящиеся в народе и придавленные до сих пор гнетом капитала и нужды организаторские силы».
Люди требовались везде. Рабочие становились машинистками, курьерами, делопроизводителями, курьеры — начальниками отделений. Подполковник Муравьев стал командующим армией, а прапорщик Дыбенко — главнокомандующим. Новая власть не брезговала никем. Любой человек, изъявивший желание с ней сотрудничать, мог рассчитывать не просто на понимание, но и на очень хорошую карьеру.
В этом смысле показательны две истории. Одна из них принадлежит всё тому же Малькову и произошла 31 октября, сразу же после разгрома Краснова.
«Когда я направлялся в комендатуру, меня окликнул Манаенко.
— Павел, тут к тебе один твой дружок пришел, в комендатуре дожидается! — Манаенко подмигнул и хитро улыбнулся.
Что ещё за „дружок“? Открыл дверь комендатуры, глянул — батюшки вы мои светы! Вот так гость! Вытянулся нарочно у порога и рявкнул не своим голосом:
— Здравия желаю, ваше благородие!
Передо мной сидел не кто иной, как бывший командир крейсера „Диана“ капитан первого ранга Иванов 7-й, Модест Васильевич[276]. Только в каком виде? От блестящего флотского офицера не осталось и следа. Вместо белоснежной фуражки на его голове красовалась грязная драная папаха; вместо расшитого золотом морского мундира на плечах болталась серая, затасканная, местами изодранная в клочья солдатская шинель.
Злобы против капитана я никогда не имел, наоборот, всегда относился к нему с уважением. Человек он был неглупый, прямой и к нашему брату, матросу, относился неплохо. Навсегда запомнилось его поведение во время восстания на „Гангуте“, когда он не допустил участия команды „Дианы“ в карательной экспедиции против мятежного крейсера. Запомнилось и его поведение во время волынки у нас на „Диане“, чуть не вылившейся в бунт. Ведь все это сошло тогда нам с рук, никто из матросов не пострадал, хотя кое-кто из офицеров и хотел разделаться с зачинщиками.
Да, Модеста Васильевича Иванова матросы знали хорошо, уважали его, верили ему. Недаром в Октябрьские дни, когда встал вопрос о составе коллегии по морским делам, мы — Ховрин, я, другие матросы — рекомендовали капитана первого ранга Иванова. И вот Модест Васильевич, мой бывший командир, здесь, в Смольном. Но в каком виде? Что за маскарад?
— Что, братец, уставился? Трудно узнать капитана первого ранга? — произнёс Модест Васильевич с горькой улыбкой.
Из его рассказа я узнал, что еще в момент Октябрьского восстания Иванов заявил некоторым офицерам, предложившим ему принять участие в борьбе против большевиков, что против своего народа, против России не пойдет. Его тут же окрестили „большевиком“ и пригрозили расправой.
Сразу после восстания он уехал в Царское Село, где жила его семья: собраться с мыслями, как он объяснил. Там, в Царском Селе, на его дачу напали красновцы, все разграбили, сам еле живой ушел. Спасибо, бывший вестовой помог достать эту шинелишку.
— Зато теперь во всём разобрался! — закончил свой печальный рассказ бывший командир „Дианы“.
Я взволнованно пожал руку капитану первого ранга и отправился разыскивать Подвойского, чтобы рассказать ему всю эту историю. А через день или два, 4 ноября 1917 года, я прочитал подписанное Лениным постановление Совнаркома: „Назначить капитана первого ранга Модеста Иванова товарищем морского министра с исполнением обязанностей председателя Верховной Коллегии Морского Министерства“».
Другую историю рассказал ещё более интересный человек — некто Владимир Георгиевич Орлов, бывший судебный следователь в Польше, занимавшийся особо важными политическими преступлениями. В 1917 году по поручению командования Добровольческой армии он работал в Петроградской следственной комиссии в качестве тайного агента белогвардейцев. И вот какая у него тогда вышла встреча…
«Однажды, когда я в следственной комнате суда допрашивал одного матроса, меня заставил вдруг насторожиться, казалось бы, совсем незначительный факт. Я заметил, что в суд вошли трое мужчин в шинелях. Собственно, то, что они были в шинелях, неудивительно, я и сам ходил в шинели и сапогах, носил бороду и очки в металлической оправе. А насторожило меня то, что на протяжении всего допроса один из этих троих пристально смотрел на меня.
Вдруг ко мне подошел служитель суда и сказал: „Пожалуйста, заканчивайте допрос. Здесь председатель ВЧК Дзержинский. Он хочет поговорить с вами“.
Я был удивлён. Что нужно этому совершенно незнакомому мне человеку? Матроса увели, и человек, который так пристально наблюдал за мной, медленно подошел, по-прежнему не сводя с меня глаз. Я побледнел. Где я видел это лицо раньше?»
Орлов тут же вспомнил, где видел этого человека. Во время работы в Варшаве он в течение восьми месяцев вел следствие по его делу, в результате которого Дзержинского отправили на каторгу. Нетрудно догадаться, какие чувства испытывал Орлов.
