Я прижался к боковой стене и не отрывался от нее. После первой вспышки в подвале стало сумрачно и поднялись испарения. Взорвавшиеся винные бутылки напитали солому влагой, и теперь там было больше дыма, чем огня. Черные клубы не так интенсивно вырывались из окна.

— Гаси ее! — послышался крик внизу.

— Парень на лестнице! — последовал то ли удар кулаком, то ли упало тело. Все закашлялись.

— Черт! — завопил кто-то. — Зря только пальцы обжег! Ничего не осталось, кроме обложки.

— Нечем дышать.

— Надо отсюда выбираться.

Мне хотелось бежать, но я подумал: «Может быть, старший повар и Марко еще спасутся и я сумею им помочь». Я поискал глазами, где бы спрятаться, и увидел перевернутую гребную шлюпку, ждущую, чтобы ее проконопатили и покрасили, — ветхое суденышко со щелями между досками. Подойдет. Я прокрался на пристань, но когда начал поднимать лодку, меня заметили два рыбака, бросивших чинить сети, чтобы узнать, что происходит в баре. Оба кивнули — мол, ничего не видели. Венеция есть Венеция. Я приподнял шлюпку и забрался под нее.

Сквозь щели между досками я видел, как солдаты, пошатываясь, выходят из бара. Они держались за горло, кашляли и задыхались. Кто сел, а кто согнулся в три погибели, жадно вбирая в себя свежий воздух. Несколько матросов и рыбаков лили в подвал ведрами морскую воду, и дым почти прекратился. Грязное сырое помещение не позволило пожару распространиться. Один из «черных плащей» крепко держал за руку старшего повара, другой намотал на пальцы волосы на затылке Марко. Хозяин бара стоял на коленях и прижимал к себе обернутую окровавленным полотенцем кисть.

Чистая рубашка старшего повара была в саже и пятнах вина. Руки почернели от грязи и ожогов, но голову он держал высоко. Марко оглушенно пошатывался и вытирал сочащуюся из носа кровь. «Черные плащи» увели их с заломленными за спину руками.

Прошло много лет, прежде чем я узнал, как сложилась их судьба.

Разыскивали старшего повара и юношу и поймали старшего повара и юношу. Судьба в тот день не скупилась на капризы. Идти мне было некуда, и я остался лежать под лодкой. Я не сомневался, что синьора Ферреро и Марко повели прямо в подземелье, и, сколько ни ломал голову, не мог придумать, как им помочь. Если бы у меня была книга, я бы попытался обменять ее на их жизни. Это было бы глупо и бесполезно, и я даже радовался, что у меня не осталось выбора. Я свернулся под шлюпкой и спрашивал себя, только ли «черные плащи» задают вопросы арестованным или в допросе принимает участие сам Ландуччи. Не знаю, какой сценарий пугал меня больше.

Я представлял, как старший повар мужественно молчит, а Марко раболепствует, ноет и клянется, что он не тот парень, который им нужен. К тому времени я уже догадался, что синьор Ферреро задержал Марко в подвале, чтобы его приняли за меня. В застенке мой наставник не скажет ни слова, а над Марко солдаты посмеются и назовут трусом. Бедняга Марко! Пытка и смерть — непомерное наказание за обычную человеческую слабость. Старший повар знал, за что умирает, и сознательно шел на это. Но Марко, мой бедный голодающий брат, так никогда и не поймет, какой цели послужила его гибель. Осветит ли эта цель его смерть смыслом, если он напрасно поднимется на эшафот? Я хотел надеяться, что не напрасно. Но послужит ли это утешением Марко? О, Марко, зачем ты погнался за мной? Его судьба казалась вопиющей несправедливостью. Разыскивали меня, и мысль сдаться и спасти товарища казалась правильной. Однако я понимал: и меня оставят, и его не отпустят. Вспомнил, как его лицо исчезло в дыму, и заплакал.

Я думал, что потерять Франческу — самое страшное из всего возможного. Но под лодкой боль от ее потери притупилась по сравнению с утратой всего, что у меня было: старшего повара, друга, книги, нашей мечты и надежд. И меня охватило отчаяние. В этот страшный момент я вспомнил, как мы с Марко однажды обнаружили висящий под мостом труп. Мужчина привязал один конец веревки к каменным перилам, из другого сделал петлю и надел себе на шею, а потом прыгнул. Все выглядело так, будто у него сломана шея, хотя не исключено, что бедняга погиб от удушья. Язык вывалился изо рта, лицо в багровых и синих пятнах, тело окутаю облако гнилостной вони.

Мы с Марко отпрянули, а потом много говорили и размышляли над тем, что увидели. Захваченные планами на будущее и мечтами о Новом Свете, мы не могли понять, как этот человек решился одним прыжком порвать со всем, чем жил, почему совершенно перестал надеяться.

В тот день под лодкой я это понял. Можно испытать отчаяние и жаждать забвения хотя бы потому, что человека гложет всесокрушающая вина. Почему мне выпало жить, а синьору Ферреро и Марко нет? Не я ли побудил Марко на его поступок своими разговорами об алхимии? Не я ли ввел его в жизнь синьора Ферреро? Я подумал, не набить ли мне карманы камнями и не прыгнуть ли в лагуну, но понимал, что не хватит духа, и еще больше презирал себя за трусость.

Или пойти к «черным плащам» — пусть они помогут мне расстаться с жизнью? Вспомнив «иудин стул», я испугался, что не выдержу пытки и предам хранителей. И вновь услышал слова наставника: «Продолжай наше дело!»

Может, это и станет моим искуплением? Я сберегу секрет хранителей и найду собственные скромные способы продолжить его дело. Конечно, я не сумею узнать обо всем великом, о чем он собирался мне рассказать, но не дам обескровить то, чем занимался мой наставник. Хотя на роль хранителя я, разумеется, не гожусь. В тот трагический миг я укорял себя за самонадеянность, что вообразил, будто достоин приобщиться к чему-то великому.

А затем я вспомнил другие слова наставника: «Ты лучше, чем думаешь о себе».

Вот в этом и заключается моя миссия — стать лучше. Я буду таким, каким меня хотел видеть синьор Ферреро. Отдам долг его вере в меня, занявшись самосовершенствованием. И это станет моим искуплением.

Я оставался под лодкой, надеясь, что Доминго, как мы договорились, явится в бар. Прошло немного времени, мои ноги затекли, голова разболелась, но желание вылезти из-под шлюпки и потянуться остужал дующий с моря холодный ветер. Он сотрясал мое укрытие и свистел между досками рассохшейся шлюпки. Я заметил попавшую в шквал гондолу: с головы лодочника сорвало шляпу, ветер утюжил поверхность воды. Хлынувший потоками ливень немилосердно избивал мое убежище, лился мне на голову, хлестал вокруг. Так продолжалось несколько часов. У меня зуб на зуб не попадал, урчало в пустом животе. Я обхватил себя руками и, таясь от всех, прильнул к щели, но не поверил глазам, увидев Доминго. Он подошел со стороны причала, держа кусок брезента над головой, и замер под дождем, глядя на обуглившуюся раму подвального окна.

Я выбрался из-под шлюпки и бросился к нему.

— «Черные плащи»…

Доминго предостерегающе поднял руку.

— Нам надо спешить. Капитан ждет.

В такой ливень на улице никого не было — только горбившиеся у входов в дома проститутки с намокшими волосами да два матроса, спешившие мимо, уткнувшись подбородками в воротники. Черные глаза Доминго блеснули из-под ресниц, но он не смотрел в мою сторону. Дождь струился по нашим лицам, ветер теребил волосы. На небе вспыхнула зазубренная молния, и над Венецией послышался глухой, словно львиный рев, раскат грома.

Мы подошли к судорожно раскачивающемуся у причала большому грузовому судну; волны били в его просоленный корпус. Доминго поднялся по трапу и махнул мне рукой. И в этот момент из пелены дождя появился Бернардо: промокший, весь в грязи, он ринулся прямо ко мне. Ткнулся мне в ноги, замурлыкал, коснулся холодным носом, поднял мокрую от дождя маленькую мордочку и посмотрел на меня своими огромными глазами. Кот преданно следовал за мной, когда мы бежали из дворца, спешил по улицам, нашел в церкви и вот теперь оказался рядом, когда я собрался подняться на борт. От его верности у меня сладко заныло сердце. Я взял его на руки и понес маленький клубочек по трапу.