На заднем дворе дворца я разделся и вымылся грубым щелочным мылом в холодной воде. Пока я дрожал в деревянной ванне, повар обрил мне голову.
— Вшам не место на моей кухне, — сказал он.
— Как вам угодно, синьор. — Я не забыл, что он обещал мне еду.
Вспоминаю, какая меня охватила паника, когда я сидел голый и обритый в деревянной ванне и он тронул родимое пятно на моем лбу. Как-то слишком любовно провел по нему пальцем и дольше, чем нужно, задержал руку. Мне приходилось встречать мужчин, которым нравилась близость с мальчиками, и я не раз вырывался из их потных рук. И теперь резко откинул голову, испуганный, но готовый дать отпор. Я всмотрелся в его лицо, ища намек на хищность, которую научился распознавать на улице. Но ничего подобного не заметил — умные глаза спокойно смотрят на меня.
Повар убрал руку и деловито приказал:
— Скреби! За ушами и между пальцами ног. — Здесь же, во дворе, он сжег мою одежду и, затаптывая угли, приговаривал: — Фу, ну и грязь! — Затем дал мне чистые шерстяные панталоны и белую тунику из сурового полотна. Почувствовав на только что вымытом теле чистую одежду, я поежился от удовольствия, а он тем временем повел меня внутрь.
Пропитанная ароматом лавра и тимьяна дворцовая кухня располагала тремя очагами, достаточно большими, чтобы в каждый мог войти, не сгибаясь, взрослый мужчина. Повар приказал мне сесть на треногий деревянный табурет в углу и дал кусок желтого сыра и ломоть свежего хлеба с твердой корочкой. Давно мне не приходилось пробовать не объеденный крысами сыр без черных пятен плесени. Я сидел на табурете, склонившись бритой головой к еде, и быстро глотал. Марко постоянно меня учил: «Если тебя решили бесплатно покормить, ешь быстрее, пока не отобрали». Я набил полный рот, щеки раздулись, как дыни, я почти не мог жевать. Но пихал все больше и больше.
Повар тронул меня за плечо:
— Не торопись, парень. Всему свое время.
Проглотив все, что мне дали, я обвел глазами кухню — нельзя ли что-нибудь стащить перед уходом: лакомый кусок для моих друзей Марко и Доминго, ложку, которую можно продать за несколько медных монет, или луковицу, чтобы обменять на ломтик мяса. Но меня поразило, насколько на этой кухне все было слаженно. Дюжина одетых в безукоризненно белые куртки поваров работали с изяществом и удивительной точностью движений. Помещение гудело, как деловитый улей — чистое, хорошо проветренное и освещенное дневным светом, проникающим сквозь расположенные по обеим длинным стенам высокие окна. Проворные повара обступили разделочные столы, на которых высились груды овощей и в керамических плошках вымачивалось мясо в пряных рассолах.
Пекарь, которого, как я потом узнал, звали Энрико Сплетник, замешивал тесто с изюмом, и вокруг него клубами взлетала мука — ни дать ни взять, кулинар-чародей в волшебном облаке. Энрико трудился у горбатого кирпичного очага и в тот день доставал лопаткой на длинной ручке золотистые булки. От них исходил настолько сильный дурманящий аромат, что я чуть не застонал.
Разумеется, Джузеппе тоже был там, этот неприятный неприветливый пьяница с покатыми плечами. Он мел пол и презрительно фыркал в мою сторону. Я знал его по Риальто. Он был братом торговца рыбой, человека уважаемого за качество своего товара. Я не обратил на Джузеппе внимания, еще не сознавая, насколько сильно его возмущает мое присутствие на кухне.
Меня всецело занимала жаровня, где на вертелах медленно поворачивались ряды куропаток. Даже на сытый желудок от созерцания такого изобилия — подрумянивающегося, сдобренного специями и источающего жир мяса — у меня потекли слюнки. Соблазнительный вид дичи на вертелах и аромат выпекаемого хлеба сопровождался стуком разрубающих овощи ножей, бульканьем в горшках и шипением на сковородах. Все это вызывало почти эротические ощущения.
В другом очаге над огнем висел котел, и над ним курились струйки пара. Я заинтересовался, какой кулинарный шедевр в нем варится. Представил густой суп из белой фасоли, аппетитное кроличье рагу или опущенные в булькающий куриный бульон свежие овощи — кушанья, о которых я слышал, но ни разу не пробовал.
В дальнем конце кухни находилась лестница, ведущая в людскую, где мне предстояло спать, хотя в тот момент, сидя на стуле и лихорадочно поглощая хлеб с сыром, я не мог себе представить ничего подобного. Я решил, что старший повар — хороший человек, время от времени кормит уличных сирот, но вскоре прогонит меня на все четыре стороны.
Слизывая остатки сыра с зубов, я заметил у задней двери каменный резервуар. Прежде чем обрести положение на этой кухне, я перетаскал в него сотни бадеек с водой. Соседняя дверь вела во двор, где я мылся, и далее — в хищный, голодный город. Меня поразило, что мир изобилия кухни и мой мир разделяла всего лишь обычная створка.
По другую сторону водосборника находилась еще одна дверь — в тот день закрытая. За ней был пользующийся дурной славой огород старшего повара — коллекция диковинных растений, повергавшая в трепет поваров, благодаря которой маэстро слыл чудаком.
Скромный стол старшего повара был обращен ко всему пространству кухни, и оттуда он мог окинуть единым взором все свои владения. В последующие дни я наблюдал, как за этим столом он изобретает меню и планирует званые обеды. Артист в своем деле, он слыл знатоком и оригиналом и редко обращался за рецептами к многочисленным книгам на полках за своей спиной. От долгого неупотребления тома покрылись пылью, но он, страж познаний, продолжал ревностно их собирать. В тот день он стоял неподалеку от стола и, подбоченившись, здоровался со служанками и поденщицами, входящими и выходящими через двери черного хода.
— Buon giorno,[4] Белинда, — бросил он, и ему улыбнулась растрепанная девушка с ведром мыльной воды. — Come stai,[5] Тереза? — Седая, с дряблым лицом горничная пожала плечами и, шаркая туфлями, прошла мимо.
Парад женщин в форменной одежде со швабрами и подносами прервало сказочное появление мажордома. Он вплыл на кухню, странно запрокинув голову и выпятив выдающийся подбородок. Одной изнеженной рукой он придерживал пышное атласное одеяние, другой — поигрывал шелковым веером с вычурными цветами. На ногах у него были расшитые бусинами туфли с загнутыми носками. Ох уж эти злополучные туфли!
Я был ошеломлен театральным зрелищем, зато привыкшие к нему повара не обратили никакого внимания. Лишь один из них, Данте, прервал свое занятие — он в это время солил баклажаны — и изобразил улыбку, впрочем, не совсем искреннюю. Вскоре я узнал, что мажордом появлялся на кухне каждый день и его великолепие больше ни на кого здесь не действовало. В тот раз на нем был яркий синий камзол, расшитый оранжево-розовыми и золотыми нитями. Когда он проходил мимо, меня окутало облако аромата сирени. Мажордом бросил старшему повару какой-то вопрос: что-то насчет соуса или супа, точнее не могу припомнить — настолько был потрясен его видом. Затем поджал губы, помахивая веером, выслушал ответ и прощебетал:
— На твое усмотрение. — Величественно, даже с некоторым оттенком негодования, словно укоряя нас за обыденность, удалился.
После его ухода старший повар обратил внимание на меня. Я в это время собирал с рубашки последние крошки и очень хотел превратиться в невидимку, чтобы задержаться в этих райских кущах. Но старший повар, заметив, что я все доел, принес мне коричневую, округлой формы штуковину, которую назвал картошкой. До этого я ни разу не видел этот экзотический овощ из Нового Света, но он мне сразу понравился своей увесистостью и земляным запахом. Повар дал мне орудие и объяснил, что это нож для чистки кожуры, показал, как им пользоваться, и велел приступать к работе.
И я начал. Чистил, подметал, вывозил мусор, приносил воду (огромные количества воды), складывал дрова, разжигал печи, отмывал тяжелые горшки — и все это за еду и соломенный матрас в людской. Потребовалось несколько дней, чтобы я осознал, что старший повар, его звали Амато Ферреро, взял меня к себе в ученики.
