После того как мы подали дожу завтрак, я сказал Пеллегрино, что собираюсь на мессу. Мы встретились с Марко за задним двором, и я дал ему кусок хлеба с сардинами. А потом косился на своего приятеля, удивляясь, как он глотал, почти не жуя, и наблюдал за ним всю дорогу, пока мы шли по Риальто и затерянным улочкам Венеции. Оказавшись в черкесском квартале, живописном районе с постоянно кочующим населением, остановились перед таверной и подняли глаза на трепещущие на ветру газовые занавески на высоких арочных окнах абиссинки.

Ходили слухи, что Н'бали родилась от абиссинки и итальянского матроса. Он привез мать и дочь в Венецию и оставил у черкесов. Сам ушел в море и, как часто случается, больше не объявился. После смерти матери Н'бали осталась жить в черкесском районе, поскольку, как и его обитатели, не желала терять самобытность.

Но в отличие от них не заслужила репутации шарлатанки и воровки. Некоторые называли черкесов цыганами и презирали за то, что они жили замкнуто и подчинялись только своим законам. Но даже среди этих изгоев Н'бали была чужой, ибо считалась истинным адептом, которому действительно подвластны высшие силы. Поговаривали, будто она могла лечить и узнавать все о людях, просто прикасаясь к ним.

Переступив порог цыганской таверны, мы пробились сквозь шумную толпу и ароматы острого гуляша и янтарного вина, удивляясь режущей ухо музыке и отрывистой речи здешних жителей. А когда поднялись в просторную комнату Н'бали с ее высокими окнами и приятным запахом сандалового дерева, то словно мгновенно перенеслись от хаоса к покою.

Хозяйка сидела на полу, выпрямив спину и скрестив ноги. Ее кожа отливала медом, на голове отсутствовали волосы, руки и ноги были длинные и тонкие, а в плавных движениях чувствовалась печаль. Она носила веревочные сандалии, на шее висело ожерелье из костяных и деревянных бусинок, на запястьях звенели золотые браслеты и крошечные золотые колокольчики — на щиколотках. У нее был тонкий точеный нос, четко очерченные губы и языческие глаза. Маленькие груди едва прикрывала простая красная материя, обернутая вокруг худощавой фигуры и закинутая за плечо. Она говорила плавно, нараспев, с тягучими нотками и легким акцентом. Судя по всему, ее родным языком был амхарский.

Запах сандалового дерева исходил от масла, которым она натирала тело, чтобы походить на мать — чистокровную эфиопку. А печаль вызывало сознание, что она mingi — абиссинское слово для любого невезения на Земле. Невезение Н'бали было в том, что ее чистую эфиопскую кровь замутил отец-итальянец. Мать учила Н'бали сторониться всякого унижающего достоинство влияния, иначе ее абиссинский дух подвергнется разрушению и она превратится в обычную венецианку.

Н'бали никогда не видели на людях, а ее комнату украшали лишь те немногие предметы, которые оставила ей мать: плетеная циновка на полу, яркая желтая ткань, расстеленная на сиденьях под окнами, растянутая на стене буйволовая шкура, долбленая тыква, из которой она ела, и воловий рог, из которого пила. На столике с гнутыми ножками стояли фигурки из темного дерева, демонстрирующие гениталии в мельчайших подробностях.

У Н'бали было два постоянно настороженных кота — белый и черный, — которые не сводили с нее глаз, когда она к ним обращалась. Некоторые люди утверждали, будто животные понимали ее мурлыкающий язык. Почему-то никому не приходило в голову сказать подобное про меня, когда я разговаривал с Бернардо или когда дож сюсюкал со своими любимцами. Поистине слово в устах посвященного приобретает совершенно иное значение.

Все, что делала Н'бали, отличалось от практики других. Она не занималась ни ведовством, ни цыганскими штучками: не занавешивала окна плотными шторами, не произносила заклинаний, не готовила зелий и отваров. Когда мы появились на пороге ее просторной комнаты, она пригласила нас войти:

— Садитесь рядом. — Словно давно ждала.

Мы сели на циновку. Марко покосился на меня и сказал:

— Сначала про Руфину.

— Конечно.

Он повернулся к Н'бали.

— Можешь мне сказать, где сейчас моя сестра?

Абиссинка показала нам раскрытую ладонь.

— Мать меня учила, что люди не ценят того, за что не заплатили.

Марко вложил ей в ладонь несколько монет. И, не сжимая кулак, Н'бали ссыпала их в деревянную чашку, где они звякнули, упав на привезенные со всего мира деньги.

— Ты украл эти монеты.

У Марко отвисла челюсть.

— Нет…

— Это не мое дело. Мать учила, я не в ответе за то, что совершили другие. Я отвечаю только за собственные действия.

Мы с Марко перевели дыхание.

— Так как насчет моей сестры? — спросил мой товарищ.

Н'бали закрыла глаза, и ее лицо исказила болезненная гримаса.

— Твои сестра и мать — вместе.

— Где?

Абиссинка печально посмотрела на Марко и покачала головой.

— Если не знаешь, так и скажи, — разозлился мой товарищ.

— Я не знаю.

Мне показалось, что это мой шанс.

— Вот видишь, мы напрасно теряем время.

— Нет! Я уже отдал ей деньги. — Марко достал из-за пазухи мешочек и развернул перед абиссинкой. — Вот. Скажи, лежащие в этой тряпке вещи волшебные?

Н'бали широко улыбнулась, показав белоснежные зубы.

— Разумеется. В ароматном мире других не бывает.

— Но что это за волшебство? Для чего они используются? — Потому, как сгорбился Марко, я понял, что он немного напуган, и добавил: — Скажи нам, что это такое. Этого будет достаточно.

Марко бросил на меня предостерегающий взгляд.

Н'бали пробежала пальцами по листьям, зерну и стручку, раскрыла бумажные пакетики и дотронулась до зернистого порошка. Положила ладони на тряпочку и при этом то закрывала, то открывала глаза.

— Зачем спрашивать меня о том, что вы и так знаете?

Марко насупился.

— Не знаем. Поэтому и пришли.

Абиссинка пристально смотрела на меня, мне стало не по себе, и я поежился.

— Понятно, — проговорила она, взяла первый лист и помахала у себя перед носом. — Валериана. Успокаивает нервы, помогает забыть о неприятностях. Конечно, если принять слишком много, позабудешь обо всем — от первого до последнего.

Соус, дарующий забвение.

Н'бали взяла второй лист.

— Белена. В малых дозах хороша, чтобы успокаивать перевозбудившихся детей, но большие количества могут причинить вред сердцу и вызвать глубокую меланхолию.

Помпонацци и дож обливались слезами за десертом.

Абиссинка презрительно ткнула пальцем в засушенный цветок.

— Гибискус, или китайская роза. Некоторые считают, будто гибискус усиливает сексуальное влечение. — Я затаил дыхание. — Ничего подобного. Это просто цветок. Иногда его используют для приготовления чая.

— Ты уверена? — Язык меня почти не слушался.

Н'бали посмотрела на меня с удивлением.

— Тебе лет четырнадцать, пятнадцать?

— Примерно так.

Она откинула голову назад, ее веки дрогнули, в глубине груди родился хриплый смех.

— Ты прав. Это афродизиак. Ешь гибискус, и будешь заниматься любовью снова и снова.

Но в любовном напитке старшего повара гибискуса не было. Может, его рецепт не полный? Может, поэтому у меня и не получилось с Франческой?

Н'бали взяла в одну руку зерно, в другую стручок.

— Кофе и какао. Эти растения из Нового Света. Из них готовят стимулирующие напитки и греховно восхитительные сладости.

Бехайм назвал глазурь на пирожных восхитительной, как совокупление.

Абиссинка коснулась кончиком пальца порошка, и ее лицо потемнело.

— Что это? — встрепенулся Марко.

— Опиум. Снимает боль и вызывает блаженные мечты.

— Но на кухне не используется? Ведь это же наркотик?

— Разумеется, наркотик. — Н'бали обвела рукой разложенные перед ней специи. — Все эти растения наркотики.

— Понятно. — Марко пододвинул ей другой бумажный пакетик. — А что здесь?

Абиссинка вздохнула.

— Это становится скучно.

«Отлично, — подумал я. — Ей не терпится от нас избавиться».