Солнце едва взошло и озолотило предметы, как уже на высокую гору, в окрестностях Петербурга, взбиралась небольшая компания молодых людей. Впереди шел румяный мужчина, лет сорока с лишком, но свежее всех остальных. Лицо у него было доброе и привлекательное; он бодро взбирался на гору, поощряя своих товарищей, которые следовали за ним будто по принуждению.

– За тобой не поспеешь, Тульчинов! – заметил один юноша, с изломанными манерами и одетый очень вычурно для прогулки по горам. Его лакированные башмаки скользили по траве, а шелковые пестрые чулки были смочены росою.

– Вы ленивы, господа, – сказал Тульчинов и, сделав последний шаг, очутился на горе. – Уф, как хорошо здесь! – вырвалось у него невольно, когда он огляделся кругом. – Вот вам награда, господа, за ваш сон! – прибавил он, обращаясь к своим отставшим товарищам.

Свежий и тихий утренний ветерок пахнул ему в лицо, и, будто приветствуя утро, он снял фуражку и с минуту любовался картиной природы. Под его ногами был крутой берег; небольшая река шумно текла, крутясь и пенясь около острых камней, торчавших из воды. Противоположный берег, испещренный обрывами, угловато торчавшими камнями, глубокими впадинами, поднимался высокою стеною, почти скрывая горизонт. Ни травы, ни другой зелени не было на верхушке его; известь как снег покрывала его на большое пространство. Только одна тощая сосна, все корни которой были на виду, как скелет, торчала на обрыве.

Зато на горе, где стоял Тульчинов, все было покрыто свежей зеленью и цветами. Вдали виднелся лес в утреннем тумане, который, покидая землю, будто нехотя, медленно поднимался к небу, оросив при прощаньи изобильными слезами каждую травку. Вся зелень была влажна, и на листьях висели капли росы, сверкавшие, как брильянты, и готовые упасть при малейшем дуновении ветра. Казалось, вся растительность плакала о скоро промчавшейся ночи, как плачет красавица, проводившая своего возлюбленного: слезы, отуманившие ее глаза, придают ей еще больше прелести. Цветы, защищаемые туманом от лучей солнца, лениво расправляли свои сложившиеся листочки и долго хранили капли влаги. Величаво поднималось солнце из тумана, рассыпая свои горячие лучи всюду, и, наконец, почувствовав его могущество, цветы обернули свои головки к его лучам, как бы прося солнце высушить их слезы. Птицы радостно пели, перелетали с дерева на дерево, прыгали с сучка на сучок и перекликались, с жадностью прикладывая свои носики к листьям дерева.

Городскому жителю редко случается видеть природу, особенно встречать утро среди лесов. А когда и случается ему засидеться в гостях за картами до рассвета, так, возвращаясь домой, он страшно зевает, глаза его сжимаются, голова тяжела, и прекрасное утро, напротив, сердит его, потому что жаркие лучи солнца режут ему глаза. Он спешит домой и радуется, что непроницаемые занавески защищают его от докучливого солнца.

И Тульчинов и присоединившиеся к нему товарищи с минуту молчали, пораженные картиной "чудесного утра. Они с жадностью впивали влажный воздух.

– Как хотите, господа, а я посижу здесь, – сказал, наконец, Тульчинов.

И, сняв с себя непромокаемый пальто, он бросил его на траву, лег лицом к небу и, прищуривая глаза, с наслаждением глядел на облака. Остальная компания последовала его примеру. Только юноша в лакированных башмаках не находил себе места, потому что его туалет был слишком изящен и легок, чтоб лечь на траву.

– Как мы все глупы, господа, – начал Тульчинов, глядя в небо, – живем в душном городе, вечно в комнатах!

– Нельзя ли меня исключить! – перебил с досадой юноша в лакированных башмаках, с ужасом ощупывая свой полусюртук светлого цвета, который запачкался травой и был сыр.

– Почему тебя исключить? – ты тоже городской житель, – сказал Тульчинов.

– Потому что я желаю остаться им навсегда и не сожалею, что встаю так поздно.

– Юноша сорвал полевой цветок, вдел его в петлю своего сюртука и начал любоваться им.

Тульчинов привстал: казалось, он хотел спорить, но, увидав, что все внимание его противника поглощено эффектом бутоньерки, лег по-прежнему и сказал:

– Мы во многом виноваты: наши физические болезни все от нас же происходят, а затем и душевные.

– Давно ли вы сделали это открытие? – заметил молодой мужчина, сухой и бледный.

– Сейчас, – весело отвечал Тульчинов. – Я в городе часто бываю сердит: мне то не нравится, другое: поеду за город – и все забываю: природа меня мирит с людьми, с их низостями, с их…

– Мне кажется, природа вас озлобляет, потому что я в первый раз слышу от вас, что люди низки, – перебил его худой и бледный молодой человек и закашлялся очень подозрительно.

– Поверьте мне, я люблю людей и готов пожертвовать для их блага своей жизнью.

– Может быть, вам жизнь надоела? Мы всегда то отдаем другим, что нам не нравится или никуда не годится.

– Совсем нет! – возразил Тульчинов.

Но бледный молодой человек с жаром перебил его, продолжая начатую мысль:

– Почему, если вы имеете нужду, вам прежде всего предлагают дружбу, сожаление, а не деньги?

– Не горячитесь; я знаю очень хорошо людей, понимаю их эгоизм, но я, я очень люблю жизнь в эту минуту.

И Тульчинов с наслаждением осмотрелся кругом.

– Надо уметь пользоваться ею, а жизнь очень хороша, – прибавил он.

– Да, она хороша, но не для всех. Например, завтра вместо этой травы я увижу зеленое сукно, вместо этого леса – кучу перьев, вместо воды – чернила! Теперь я взобрался по мягкой траве на гору; завтра я должен буду взойти в четвертый этаж, чтоб просидеть в душной комнате несколько часов. Нет, я не так скоро мирюсь с жизнью и прощаю ей.

Молодой человек покончил речь сильным кашлем, и от волнения на его бледных и впалых щеках выступил багровый румянец.

Несколько голосов восстали против него, а некоторые за него.

– Вот откуда вытекают наши страдания; из злопамятности! Я так все простил и все забыл, – сказал торжественно Тульчинов.

– Очень понятно; сравните меня с собою: кто поверит, что вы гораздо старше меня?

– Что ж! вы больны, а я здоров: ваши страдания вас состарили прежде времени.

– Ведь и вы страдали? – язвительно спросил бледный молодой человек.

– Да, но я их вынес; вы слабее меня; вы…

– Нет-с, извините, тут есть другая причина. Вы страдали из прихоти!

Все засмеялись; особенно заливался юноша в лакированных башмаках, как будто отмщая Тульчинову за утреннюю прогулку, которую он устроил.

– Как из прихоти? – спросил удивленный Тульчинов.

– А вот как: вы страдали, лежа на диване и куря дорогую сигару, а я страдал, умирая с голоду и холоду. Вы, господа, имеете об этом чувстве, которое называют страданием, очень приятное понятие…

И бледный молодой человек обвел насмешливым взглядом всю компанию и продолжал:

– Вам есть хочется? у вас аппетит? – вы радуетесь, потому что вас ожидают тонко приготовленные блюда. Я же, я до сих пор без страха не могу чувствовать голод: мне все кажется, вот я опять перечувствую унижение, злобу на свое бессилие, как в былое время, когда над головой моей пируют гости, а я, я думаю, где взять обед… Вы живете с людьми по вашему вкусу, а я жил с теми, с кем столкнет необходимость. Вы не знали отказа своим прихотям, а я разучился их иметь. Ну, а остальные чувства я делю поровну.

– Какие же? какие? – спросило несколько голосов разом.

– Обманутая любовь, дружба…

Тульчинов задумался и глубокомысленно сказал:

– Да! человек не может существовать без пищи.

– Следовательно, нам пора итти удить рыбу, а то мы останемся без обеда, – сказал юноша в лакированных башмаках, радостно засмеявшись своей остроте и вскочивши на ноги. – Господа, вперед… Marchons! {Пойдем. (Ред.)}

И он промурлыкал что-то нараспев по-французски. Все поднялись; один только бледный молодой человек продолжал сидеть, погруженный в задумчивость.