И он поклонился и пошел к двери. Полинька, как бы потеряв всякую надежду на спасение, предалась совершенному отчаянию. Она упала на диван и в штофных подушках старалась заглушить свои рыдания. Горбун остановился; при каждом рыдании Полиньки лицо его выражало страшное мучение, он тоскливо мялся на месте и ломал себе пальцы так, что они хрустели. Наконец он схватил себя за грудь и в изнеможении опустился на стул. Полинька продолжала плакать… Горбун встал и тихонько подошел к ней… Казалось, он хотел говорить, умолять ее успокоиться; но в ту же минуту волосы на голове метавшейся Полиньки распустились и роскошной завесой покрыли ее лицо, как бы для того, чтоб горбун не видал на нем слез. Горбун вздрогнул; он долго и жадно смотрел на роскошные волосы Полиньки, наконец, махнул рукой и выбежал из комнаты, захлопнув за собой дверь с такою силою, что свечи в канделябре погасли; уцелела только одна после долгой борьбы с ветром, ворвавшимся в комнату, и уныло горела, бросая слабый свет на картины, которых мрачные лица выдавались из рам, как будто с любопытством прислушиваясь к горьким, мучительным стонам беззащитной девушки.

Не слыша ног под собой, мучимый неотступной мыслью: "Полиньки нет! Полинька пропала! что с ней будет? она не переживет…", башмачник бежал, бежал и, наконец, остановился в одной из тихих петербургских улиц, перед уютным деревянным домиком. Он перевел дух и, отворив калитку, вступил на двор, очень обширный, посреди которого красовался – редкость в Петербурге – луг с уже едва зеленеющей травой. Внутренность двора походила на ферму. Индейские петухи, кокоча, важно прохаживались с своими семействами. Курицы озабоченно подбирали по двору зернышки. Петухи потряхивали гребешками и величаво поводили глазами, надзирая за подругами своей жизни. Мычание коровы раздавалось из стойла, смешиваясь с блеянием баранов. Необычайно жирная свинья, хрюкая, вела за собой поросят и всюду шарила носом. Все, по-видимому, наслаждалось здесь полным довольством.

Башмачник своим появлением нарушил на минуту порядок и спокойствие двора, так разнообразно населенного; под ноги ему кинулся поросенок и потом пронзительно запищал. Индейки закудахтали, курицы, хлопая крыльями, забегали по двору; откуда ни взялась собака и свирепо залаяла, но, подбежав и обнюхав башмачника, замахала хвостом и воротилась в конуру.

Башмачник торопливо подошел к крыльцу и, отворив дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: "Сергей Васильич Тульчинов", вошел в прихожую. Сидевший тут пожилой лакей так был поражен его физиономией, что поспешил снять с носа очки, пристально осмотрел его и, положив книгу, с удивлением спросил:

– Карлушка, что ты, братец? уже не погорел ли ты? а?

Башмачник смотрел дико и ничего не отвечал:

– Да сядь! ты, братец, едва стоишь! И лакей силой усадил башмачника.

– Ну скажи ты мне, уж не замешали ли тебя в каком воровстве… ведь ты такой глупый да добрый… а?

И он, подпираясь руками в колени, с участием заглядывал башмачнику в лицо.

– Я, я… Яков Тарасыч… видеть барина! – едва внятно пробормотал башмачник.

– Барина видеть? – повторил лакей, успокоившись. Но в ту же минуту его доброе лицо нахмурилось, и он печально прибавил: – Его теперь нельзя видеть: очень занят!

Башмачник вскочил в таком отчаянии, что добродушный лакей испугался.

– Да что ты, Карлушка? – сказал он с упреком. – Как не стыдно! ну, скажи, что с тобой случилось?

– Мне сейчас же нужно видеть барина! – настойчиво сказал башмачник.

– Я тебе говорю, что барин очень занят: у него Артамон Васильич… слышишь? Артамон Васильич!

Не обратив внимания на таинственный голос лакея, башмачник схватил его за руку и толкал к двери, упрашивая доложить о нем.

– Постой, постой! – говорил Яков, вырываясь. – Что ты, рехнулся, что ли?

Он подошел к двери и, поглядев в щель, с важностью сказал:

– Занят… нельзя, нельзя доложить,

– Я сам пойду, – решительным тоном сказал башмачник и бросился к двери.

– Стой! – грозно закричал Яков, но тотчас же смягчился и кротко прибавил:

– Ну, что ты, Карлушка, в самом деле? ну, видано ли, чтоб приходящие без доклада в барские комнаты лезли? зачем же я тут и сижу? А еще знаешь, что барин занят: Артамон Васильич у него!

Оканчивая наставление, Яков немного приотворил дверь и стал покашливать, все еще не решаясь войти, а башмачник в нетерпении поднимался на цыпочки и глядел из-за его плеч.

Комната, в которую он так желал проникнуть, была небольшая, с книжными шкафами около стен, с письменным столом, сафьянными креслами и диванами; по стенам висели эстампы, между которыми резко отделялись портреты в белых колпаках и таких же куртках, отличавшиеся умным выражением. В креслах сидел довольно тучный старик с широким и круглым лицом. Взгляд его был еще бодр, рот необыкновенно приятен; большие глаза его были полузакрыты пышными веками; седые, как лунь, волосы придавали ему почтенный вид.

Перед ним стояла сухая фигура, тоже немолодая уже, в колпаке, куртке и переднике безукоризненной белизны. В ней нетрудно было узнать оригинал одного из портретов, висевших тут, в подобном костюме. Артамон Васильич держал в руках безмен с прицепленной к нему плетеной корзиной, в которой что-то покоилось. Барин и повар с напряженным вниманием глядели на безмен.

– Неделю тому назад десять фунтов, а теперя пятнадцать… Хорошо, очень хорошо, Артамон Васильич!

В ту минуту башмачник силой втолкнул Якова в дверь.

– Что тебе? – строго спросил старый барин.

– Карлушка-с пришел, – проворно отвечал Яков, стараясь притворить за собою дверь, в которую порывался башмачник.

– Ну, пусть подождет, – сказал барин и обратился к повару: – Ну-с, Артамон Васильич, вы как думаете: на сколько еще можно утучнить? а?

Повар, не отвечая, открыл крышку корзинки и с трудом вытащил оттуда индейку, страшно жирную. Она тоскливо била крыльями, глупо разевала рот и после страшных усилий сипло прокудахтала в то время, когда повар глубокомысленно щупал, а барин нежно осматривал ее и поглаживал с лукавой улыбкой.

– Славная птица, славная! ну, а когда она ввезена в Европу и кем? а, небось, опять забыл?

– Нет-с не забыл! – отвечал повар с усмешкой. – Помню-с, Сергей Васильич!

– Ну-ка, скажи!

Между тем башмачник рвался вперед, а Яков заслонял ему дорогу. Наконец башмачник неожиданно присел и, вынырнув из-под руки Якова в комнату, остановился с потупленными глазами перед господином Тульчиновым, позабыв даже поклониться ему.

– Что случилось? – с участием спросил Тульчинов, увидав бледное лицо башмачника.

Башмачник молчал; слезы душили его.

– Не обидел ли кто тебя? а?

Башмачник закрыл лицо руками и глухо зарыдал.

Присутствующие переглянулись. Старик молча указал повару и лакею на дверь и, когда они удалились, обратился к башмачнику.

– Ну, скажи, что с тобой случилось? – спросил он ласково.

С рыданием сильнее прежнего башмачник кинулся в ноги Тульчинову и произнес:

– Заступитесь, спасите сироту, спасите.

– Успокойся, братец, – сказал старик, приподнимая башмачника, и на добрых глазах его, показались слезы. – О чем плакать? лучше расскажи, что с тобою случилось.

Собравшись с силами, башмачник, как мог, рассказал несчастие, постигшее Полиньку. При имени горбуна Тульчинов заметил презрительно:

– Знаю я его: негодяй отъявленный!

Башмачник трогательно умолял старичка тотчас же итти с ним к горбуну и заступиться за Полиньку. Слушая его, Тульчинов лукаво улыбнулся и, наконец, ласково спросил:

– Ну, а зачем ты скрывал от меня, что у тебя есть невеста? а?.. Ну, что ты так на меня смотришь? – прибавил он, заметив внезапную перемену в лице башмачника: – ведь ты любишь эту девушку, хочешь жениться на ней?

– Нет, она не моя невеста! – отвечал башмачник глухим голосом.