К этим собеседникам, немного погодя после описанных мер Кирпичова, присоединились Уголовное уложение и том торговых законов, раскрытый на главе о торговой несостоятельности.

Меры Кирпичова повторились еще раз. Еще раз съездил он к береговым ребятам, но ребята уехали в Кронштадт по делу. Съездил он и к Добротину, своему главному кредитору, упрашивал его повременить, дать еще денег под старый залог, но горбун был неумолим. Еще раз съездил он к глухому старичку, но старичок не принял, увидав, вероятно, в прилагаемом списке много еще назидательных книг, не посланных Кирпичовым по требованиям господ иногородних. Впрочем, в записке Кирпичов просил ссуды под залог магазина, рубль за рубль, а магазин его не в состоянии был отвечать и гривной за рубль. Кирпичову хотелось только принять нужные меры. "Уж вы только напишите", – говорил он Граблину, и Граблин написал.

В магазин Кирпичов не заглядывал, избегая встречи с кредиторами. Там теперь было тихо. Приказчики не возились с посылками, не стучали по счетам; они подумывали о местах в других магазинах. Петрушка с Павлушкой беспечно засыпали у дверей пустого магазина или возились, будучи совершенно упрочены насчет своей дальнейшей участи воспитанием Кирпичова, обещавшего сделать их человеками. Они точно могли теперь по справедливости носить это имя, кончив курс своих наук и зная, как вычистить платье, снять шинель или шубу, подать трубку и вообще все, что нужно знать исправному человеку. Только Граблин сильнее прежнего налегал на рабочий свой стол и, казалось, старался удержаться на ускользавшее из-под него партикулярное место. Ему теперь сданы были все книги, бумаги и письма по магазину для приведения в порядок книг. Роясь в бесчисленном количестве счетов и писем, Граблин наткнулся на одно письмо, которое поразило его. В нем дело шло не о высылке какой-нибудь пороховницы или руководств, не о жалобе на неисправность, а о вещах, более нежных и отвлеченных, нисколько не относящихся к занятиям магазина, "на новых основаниях". Прочитав конверт, Граблин увидал, что оно было собственно не к Кирпичову, а прислано к нему для передачи по означенному на нем адресу. Сжалось сердце Граблина, когда, продолжая рыться, нашел он целый десяток таких же писем, адресованных к Кирпичову той же рукой для передачи по тому же адресу. Иные были даже не распечатаны, а просто смяты и брошены в кучу других с пятью печатями, вскрытых, по-видимому, единственно затем, чтоб вынуть из них деньги, Граблин тогда же дал себе слово отнести все эти письма по адресу при первом удобном случае.

На другой день у Кирпичова отслужили молебен.

– Знать, скоро! – с улыбкой злобного удовольствия сказал Харитон Сидорыч и пошел отыскивать места к приятелю.

– Лопнет! – сказал франт-приказчик другому франту-приказчику.

– Лопнет! – отвечал тот.

– Что здесь делать теперь? пойдем-ка хоть по чаям.

– В славный город, что ли?

– Нет, в новооткрытый. Зеркала, брат, там какие! А орган – двенадцать валов! Как поставят "Не одна ли во поле дороженька", так я те скажу… ревел, брат, я вчера за ним что силы было, – не слышно! А Роберт – что супротив него палкинский?! там, брат, почище будет. Пойдем.

И пошли.

Еще немного погодя в магазин явилось официальное лицо. Вслед за ним явился еще человек, державший в одной руке какую-то книгу, в другой сургуч и печать. Официальные посетители потребовали свечку и подошли к двери магазина. Какое зрелище! – тут впервые воскликнуть Кирпичову было бы кстати, но его тут нет. Он у себя в комнате. Он позвал Граблина.

– Это ничего, Степан Петрович, – говорит он ему, – ничего, что там, в магазине-то, того… с вами-то я все-таки рассчитаюсь ужо, только уж вы того… вон там, в законах-то – уголовный суд! если книги не в порядке; да до этого не дойдет: я вот только съезжу к одному человеку – и велят распечатать. А все оно не мешает… ишь время уж такое вышло!

Молодой человек сел работать, а Кирпичов поехал с официальным лицом.

Едут они по Мещанской, едут по Гороховой: вот перед ними дом, где Кирпичов весело проводил время, – мимо; переезжают Сенную, перед ними еще дом, напомнивший Кирпичову много веселых вечеров, – мимо; едут по Обуховскому шоссе, перед ними опять дом, но его не знает Кирпичов; он читает вывеску: "Долговое отделение тюрьмы".

– Стой, – сказало официальное лицо.

Колесо остановилось!

Струнников переулок находился в большом волнении: имя Полиньки переходило из уст в уста. Девица Кривоногова, по праву ее прежней хозяйки, кричала сильнее всех. Она была источником всех странных слухов о Полиньке, повергавших скромных жителей переулка в истинное удивление.

– Мне уж, верно, на роду написано, – говорила она кстати и некстати каждой встречной и каждому встречному, – только чужом счастьи заботиться! Ну, эта хоть смазлива с лица, а то жила до нее у меня, так просто перед ней дрянь, а как устроилась-то! в шелковом салопе гуляет, и шляпа с пером!

– Так-таки она за барским столом и сидит? – с удивлением спрашивали любопытные слушательницы.

– За столом?.. да чего? она в карете ездит, и два лакея сзади! – с гордостью отвечала девица Кривоногова.

– Ах ты, господи! – с ужасом произносили слушательницы.

– И смеху-то сколько! – с усилием продолжала девица Кривоногова, поощряемая их возгласами. – Я прихожу и говорю ему (она указала на венецианское окно Доможирова), что его-то невеста… ведь туда же, старый шут, сватался к ней:! (Красное лицо девицы задергалось, а глаза злобно забегали). – Небось, теперь двумя руками крестится, что бог избавил его от такой жены. Вот уж так прибрала бы его к рукам.

– Ну, да чтобы ей в нем? – заметила одна кумушка.

– Что? как? а дом?! а деньги в ломбарде! Ведь он, как жид, скуп!

Этими восклицаниями девица Кривоногова высказала все свои тайные помышления, задушевные планы.

– Да ведь сын есть, – заметили ей.

– Сын! Что ж такое, что сын! Это благоприобретенное: он властен не только жене, да хоть своим котятам отдать… вот как-с! я дело-то лучше другого крючка знаю! Ишь, не поверил, как я ему сказала, что в карете ездит: побежал сам посмотреть. Ха, ха, ха! он ей шапку снял, а она отвернулась… ха, ха, ха!

И девица Кривоногова долго хохотала,

– А этот немчура, – продолжала она с новым жаром, – кажись, уж как сладко смотрел на нее, словно она сестра ему, а небось, как я стала рассказывать, глаза выпучил, рот разинул; я ему говорю, а он не верит! А потом плакать начал: ишь, зависть какая, подумаешь, у человека!

И девица Кривоногова тяжело вздохнула, поближе придвинулась к своим слушательницам и продолжала таинственным голосом:

– Да она мне тогда же не раз говорила: "Что, – говорит, – моя голубушка Василиса Ивановна, за бедного-то выходить? Слава те, господи, я рада-радехонька, что отделалась: я себе найду мужа, как деньги будут, а пока поживу в свое удовольствие!"

Такие толки повторялись беспрестанно, каждый день разрастаясь и питая праздное любопытство жителей всего переулка, в которых страсть к новостям, сплетням и пересудам была развита почти столько же, как в уездных городках. Всякая мелочь, будь только новая, возбуждала в них живейшее движение. Так, в одно утро общее внимание было привлечено молодым человеком, который, бог знает откуда взявшись, бродил по Струнникову переулку и читал надписи на воротах. Девица Кривоногова в то время занята была делом: она секла небольшого щенка, очевидное отродие Розки, нисколько не перещеголявшее красотой свою родительницу. Щенок визжал на весь переулок, а девица Кривоногова приговаривала за каждым ударом:

– Не бегай на чужой двор, не играй с кошками; вот тебе, вот тебе!

– Это дом Кривоноговой? – спросил молодой человек, смотря на поучительную сцену.

– Я, а что? кого нужно? – запыхавшись, спросила девица Кривоногова, придерживая за шиворот собачонку.