Полинька узнала Каютина. Как ни изменилось его лицо, опаленное солнцем степей и полярными морозами, вытерпевшее бури и вихри трех стран света, как ни изменяет вообще лицо борода, – Полинька с одного взгляда узнала Каютина! Какие чувства проснулись в ней, какую бурю поднял в ее печальной душе один взгляд, случайно упавший на человека, которого она часто считала погибшим, еще чаще недостойным воспоминания, и во всяком случае несуществующим для нее! Сильна была ее радость, и, кроме радости, никакое другое чувство не примешивалось к первому впечатлению неожиданной встречи, о которой она отвыкла думать, которую считала невозможною!

Первым движением ее было бежать за дрожками, остановить их за колеса, если можно, кинуться на грудь любимого человека и, рыдая, передать ему свое долгое, долгое горе, ни с кем не деленное, никому неведомое, и свою бесконечную радость, если только можно выразить ее словами.

Но силы скоро ее оставили. Явилось и сознание своего положения. "Куда я иду? что, если он женат?" – подумала Полинька; и кровь бросилась ей в лицо, и слабые ноги несчастной сами собой повернулись в другую, противную сторону, к мрачной лачужке, откуда еще только утром вынесли страшную покойницу…

А Каютин между тем, ничего не подозревая, не видав Полиньки, потому что думал тогда о ней, повесив голову, добрался до Струнникова переулка, мрачно засел в своей одинокой комнате и целый день продумал, какие бы еще новые пути открыть, чтоб найти Полиньку, или хоть узнать, где она, в каком положении? Он ничего не придумал. Но если б он в тот же день, когда солнце погасло, когда наступил серенький осенний вечер и все предметы слились в полумраке, если б он прошелся по своему переулку или хоть заглянул пристально в свое окошко, – он увидел бы небольшую стройную фигуру женщины, всю в черном, с опущенным вуалем, которая медленно проходила по переулку, останавливалась и долго глядела в окна; он увидел бы, как она целый час не отходила от гнилого, полуразрушенного домика с вывеской башмачника над двумя кривыми окнами, слабо освещенными; как она то подходила к нему, то удалялась, то опять подходила, будто решаясь и не решаясь войти, – и как, наконец, медленно, неохотно начала она удаляться, поминутно оглядываясь, и, наконец, постепенно исчезла в темноте.

И в другой вечер и в третий повторилось то же и то же, и никто не заметил таинственной женщины, а если кто и заметил, то не обратил внимания, потому что жители Струнникова переулка, как и всех других переулков и улиц, удостаивали своим вниманием только то, что сопровождалось блеском или хоть странностию, приезжало в коляске или шло в медвежьей шубе навыворот.

И часто с тех пор появлялась таинственная фигура по вечерам в Струнниковом переулке и больше всего бродила около дома башмачника и не раз уже заносила ногу на ветхое крыльцо, но потом медленно и печально удалялась, поминутно оглядываясь.

Дело шло к вечеру. Каютин сидел у башмачника. Как всегда, они говорили о Полиньке. Карл Иваныч уже перестал дичиться Каютина, перестал видеть в нем соперника и в сотый раз пересказывал ему, как любит он Полиньку, как любил ее. Как умели, они утешали друг друга в общем одинаковом горе. Вдруг в кухне, где было бедное семейство, жившее с башмачником, послышалось движение. Дверь отворилась, Каютин оглянулся и, будто двинутый электрической силой, кинулся к двери, где показалась женщина, одетая в черное.

В ту же минуту и она, с такой же стремительностью, так же молча, кинулась к Каютину.

Они встретились посредине комнаты и – прежде чем успело вырваться слово, мелькнуть в голове мысль – были уже в объятиях друг друга.

Куда девались желчные упреки, которые они готовили друг другу, злость и досада, копившиеся почти пять лет, куда девались мрачные подозрения? Не говоря ни слова, они поняли, что ни в чем не виноваты друг перед другом, и плакали, плакали слезами любви и счастья на груди друг друга…

Карл Иваныч, зарыдав, выбежал из комнаты.

Долго любовались они друг другом. Полинька гладила его черные кудри; он целовал ее глаза, расплел роскошные волосы. И ничего не говорили они, но только смотрели в глаза друг другу таким светлым, счастливым взглядом, что дай бог вам, читатель, испытать в жизни хоть один такой взгляд, и дай вам бог столько любить, так глубоко чувствовать, столько ощущать блаженства в собственном сердце, чтоб и ваши глаза загорелись таким же чудным блеском в ответ взгляду любимой женщины!

Когда прошел первый порыв радости, Каютин достал с своей груди полновесный бумажник и, так же молча, передал его Полиньке.

Но она, отбросив небрежно бумажник, принялась гладить его прекрасную бороду, которая, казалось, больше занимала ее.

– Пересчитай, Полинька! – были первые слова, которые произнес Каютин. – Для них переплыл я моря, исходил три стороны света, для них тысячу раз подвергал я жизнь опасности, и много кровавого пота выжали они из твоего друга.

Полинька принялась считать. Давно уже насчитала она пятьдесят тысяч, а денег все еще было много; вот и еще пятьдесят тысяч отсчитала, а еще надо считать.

Полинька вопросительно взглянула на Каютина.

– Все лишнее за то, что я пробыл больше трех лет, – сказал он.

Наконец все было сочтено, и они снова бросились друг другу в объятия.

Счастливы были они своим свиданием. Счастливы были они, что любили, что были молоды… но еще больше были они счастливы, что имели деньги, без которых непрочно было бы их счастье!

В Семеновском полку, на дворе серенького домика, происходила суматоха. У ветхого крыльца стояла старая дорожная коляска, запряженная тощими косматыми лошадьми, которые, повесив морды в спокойном ожидании, то щурили, то совсем закрывали глаза. Соня и небритый пожилой лакей суетились около коляски, укладывая разные узелки и корзинки. В комнатах все стояло вверх дном; мешки, узлы, калачи, разная одежда были разбросаны на стульях и запыленных столах.

Две старушки, лизина бабушка и мать Граблина, сидели друг против друга. Гостья плакала, а хозяйка сердито ворчала:

– Полноте, Марья Андреевна, ну, что делать! Верно уж так богу угодно, чтоб мы не породнились! Все, что могла, я сделала, – не приневоливать же мою Лизу!

– Да я уж не о том плачу, – всхлипывая, отвечала гостья. – А что будет с моим Степаном, как вы уедете?

И она еще сильнее заплакала.

– А что делать! что делать! такие ли еще есть несчастия! Поглядите-ка на мою Лизу: ведь краше в гроб кладут! – с тоской сказала хозяйка и продолжала, как бы рассуждая сама с собой: – Ив мои ли годы из города в город ездить? а что делать? она не виновата, что, кроме старой бабушки, у нее никого нет! Будь жива мать, может статься, жить ей лучше было бы… я старуха, мне все тяжело. Матушка! – с сердцем прибавила она, обратясь к гостье. – Матушка, вы-то хоть уже не плачьте, а то, кажись, у меня силы не хватит и в коляску сесть!

Гостья замолчала, но слезы так и душили ее.

– Хоть бы скорее ехать! все готово; где же Лиза? – ворчала хозяйка, украдкой отирая рукавом своего капота слезу, быстро покатившуюся по щеке.

Лиза в то время сидела в старой полуразвалившейся беседке, которая была совершенно прозрачна. Листья у акаций все облетели; оставались одни голые прутья. Граблин сидел возле нее, закрыв лицо руками и опираясь локтями на запыленный стол, весь усыпанный полупочернелыми сухими листьями. Лиза от черного платья казалась еще бледнее и печальнее; глазами, полными слез, смотрела она на Граблина, и ее руки судорожно мяли соломенную шляпку, которую она держала на коленях.

– Послушайте! – дрожащим голосом сказала Лиза. – Мне страшно оставить вас в таком состоянии духа; вспомните ваше обещание, данное мне, – беречь свою старуху-мать и себя. Клянусь вам, что я люблю вас!

Граблин крепче сжал свою голову и замотал ею.

Лиза печально усмехнулась и, продолжала:

– Да, я люблю вас, сколько мне позволяют мои силы. Если б один мой каприз, неужели бы я дошла до такого состояния? Мне все скучно, мне плакать хочется. Я люблю бабушку, но…