— Утро. Завтрак. Кто-то из офицеров-хозяев говорит В. Енину, что моряки “К-19” не встают и не завтракают. В. Енин приказал своим офицерам поднимать людей.

— 10 часов. “Пожарная тревога”! — Не учебная: горит электрощит в корме. Только этого не хватало! Щит отключен, пожар ликвидирован.

— 11—12 часов. Попытка перейти с подводной лодки на эсминец. На мостике 3 человека из аварийной группы, их не узнать, лицо и шея распухли, шея сравнялась с плечами (кто-то сказал, что это следствие поражения щитовидной железы). Их поддерживают под руки. Из-за большой волны переход на эсминец не состоялся.

— 15 часов. Как оказался на эсминце — не помню. Получил истинное удовольствие от мытья в душевой. Вторая дезактивация. Нам выдали новую матросскую робу. Яркое солнце, тепло, голубое безоблачное небо, легкий ветерок приятно обдувает лицо, сушит волосы. Эсминец идет полным ходом, справа — берег, который смещается на корму. Прошу закурить у моряка с эсминца. Он исчезает и возвращается с пачками папирос “Беломор”, раздает их морякам в новой робе. Очевидно, купил на свои матросские в судовой лавке. Мы благодарим его, курим. Хорошо!!!

— 21—22 часа. Госпиталь в городе Полярный. Зеленые армейские палатки, в них — душевые. Третья дезактивация. Здесь в коридоре госпиталя утром меня “перехватил” пом. командира АПЛ В. Енин, завел в помещение, где были стол и стул, и сказал: “Вот тебе бумага и ручка. У тебя — 5 минут! Садись и пиши всё о связи в день аварии”.

Так появилась краткая записка — мой письменный доклад командованию АПЛ о действиях БЧ-4 в день аварии, ксерокопия с которой попала мне в руки через 42 года и помогла многое восстановить в памяти.

В госпитале были допросы “органов” и объяснительные записки флаг­манским специалистам по связи.

Допросы носили обвинительный характер: как я дошел до такой жизни, что допустил выход из строя АПЛ “К-19” в целом и средств связи в частности?

“Собак не злил”, говорил и писал лишь минимум, чтобы мои слова не были истолкованы и направлены против меня, членов экипажа. И, конечно, не упоминал о дефекте передатчика “Искра”, о недостатках в организации связи, понимая, что я — маленькая фигура в Большой Аварии, где столкнулись интересы Военно-промышленного комплекса и Министерства обороны.

Не знаю, кто защитил экипаж, но допросы прекратились.

Ну а в ленинградском госпитале ВМФ, куда нас привезли, была четвертая дезактивация, о которой вспоминаю с улыбкой. Здесь медики организовали нашу обработку более продуманно: помимо внешней промывки была и “внутренняя”. Штатных “очков” не хватало, и гальюн с надписью “М” был залит так, что радиация в нем повысилась до 1 рентгена.

Усилиями медицинских работников экипаж (за исключением 8 подвод­ников, получивших смертельную дозу радиации) в течение года был поставлен на ноги.

Встречи оставшихся в живых, как и показано в кинофильме,  проходят в Москве. Утрачена связь с некоторыми участниками похода. Перечисляю: Николай Корнюшкин, Антон Казановский, Виктор Галиганов, Борис Шиши­лин, Владимир Соколов, Владас Урбас.

Прошу откликнуться и написать мне по адресу:

3200 Молдова, г. Бендеры, Главпочтамт,

До востребования, Лермонтову Р. А.

Владимир СИТНИКОВ

ПУБЛИЦИСТ № 1

К 80-летию Ивана Афанасьевича Васильева

В первых числах июня 1978 года, пробираясь в пушкинское Михайловское, остановился я со своим другом, художником Петром Саввичем Вершиго­ровым, в Ленинграде, в мастерской у живописца Леонида Васильевича Кабачека, что на канале Грибоедова. Кабачек гостеприимно предоставил крышу и стол. В соседней с Кабачеком мастерской располагался невысокий, но крепко сбитый, энергичный русоволосый художник Евгений Демьянович Мальцев. В один из дней мы были приглашены к нему в гости, и, конечно, состоялись смотрины его работ.

Петр Саввич — первая кисть на нашей вятской земле, дока, оценил картины сдержанно, а на меня, не очень сведущего в тонкостях живописного мастерства, произвела большое впечатление картина Мальцева, на которой были изображены белый офицер в погонах и красный командир — два брата, насколько помню, склонившие головы перед могилой матери. Ситуация напря­женная, даже трагическая. В художественной литературе подобное, пожалуй, уже воспроизводилось, а в живописи я такого сюжета не встречал и долго находился под впечатлением, оставленным полотном “Братья”.

Еще бросилась в глаза философско-аллегорическая картина: изуверски поднимала озверевшая толпа на копьях обнаженного тощего человека. Картина называлась “Пророк”. Такое случается с непонятыми своим временем провидцами, видящими дальше толпы. Большой смысл заключался и в этом полотне.

И была еще одна, близкая мне по материалу картина. Изобразил на ней художник не то Олимп, не то Парнас, на котором просматривались знакомые лица известных наших писателей. Называлась она “Современники”.

Прошло какое-то время, и я увидел мальцевский “Парнас” на стене в Союзе писателей РСФСР. На самой вершине, в мятущихся облаках, задумав­шись стоит в накинутой на плечи армейской шинели Александр Твардовский, немного пониже сидит в позе мыслителя Василий Шукшин, затем можно узнать на склоне горы Василия Белова, Владимира Солоухина, Федора Абра­мова, а около самого подножия склонил в думах голову Иван Васильев. Любимые писатели-современники, снискавшие симпатии читателей 70-х годов прош­лого столетия.

То, что художник выбрал из литераторов именно этих прозаиков и поэтов, не вызывало сомнений. Ну еще две или три фигуры могли бы оказаться там. И то, что очеркист Иван Афанасьевич Васильев был изображен рядом с извест­ными писателями, еще раз подтверждало, насколько современной и необхо­димой была тогда его публицистика, которой, без преувеличения, зачиты­валась вся страна, особенно люди, близкие к земле, жившие пробле­мами много­страдальной деревни, так называемого Нечерноземья.

Иван Афанасьевич Васильев изображен на картине таким, каким мы помним его в последние годы жизни: с пышной седой шевелюрой, усами — современный летописец Пимен, раздумывающий о судьбах родной земли.

Почему очеркист-деревенщик стал властителем дум, наверное, сразу не ответишь. Не буду говорить об умении Ивана Васильева аналитически мыслить, видеть в фактах проблему. Главным, на мой взгляд, была его бли­зость к земле и людям, живущим и работающим на ней. А их чаяния, заботы и боли не каждому дано понять и прочувствовать.

Негласно считается, что из всех литературных жанров очерк находится на самой нижней строчке по уровню художественности. Члены писательских приемных комиссий нередко кривят губы, видя книгу очерков. Разве это литература?! “Прямолинейность”, “бесхитростный примитив” в очерке вызы­вают пренебрежение. То ли дело новелла, роман, поэма! Но очерк очерку рознь. И жизнь не раз заставляла предпочесть очерковый жанр всем остальным. Вспомните военную очеркистику и публицистику, публи­цистику 60—70—80-х годов, увы, уже прошлого века.

И вот какой существует парадокс: сколько романистов громко заявляли о себе в 20—30 лет, а вот аналитический проблемный очерк, оказывается, под силу только человеку, умудренному жизнью. К примеру, неуемный ученый-химик Александр Николаевич Энгельгардт создал свои знаменитые письма “Из деревни”, когда ему было за сорок. Родился он в 1832 году, а “Отечественные записки” напечатали очерки в 1872—1887 годах. Немного раньше по возрасту, но уже в очень зрелых годах выступил со своими знаме­нитыми очерками Глеб Иванович Успенский. Ну а наш современник Гавриил Николаевич Троепольский представил свой цикл “Из записок агронома”, когда ему было далеко за сорок. Да и Леонид Иванович Иванов взялся за очерки, познав жизнь, походив в упряжке директора совхоза. Георгий Георгиевич Радов прошел к тому времени огни и воды. Кого ни возьми из очеркистов овечкинской плеяды, да и самого Овечкина — все они увлекались очерком в весьма зрелом возрасте. Ну и авторы “Нашего современника” и других журналов 70-х годов: Иван Семенович Синицын, Петр Николаевич Ребрин, Леонид Иванович Иванов, Вячеслав Иванович Пальман, Василий Петрович Росляков, Петр Петрович Дудочкин — уже не были юными.