А. К.:
Шукшин известен не только своими литературными произведениями, но и яркими работами в кино — актерскими и режиссерскими. Ведь уже не одно десятилетие искусствоведы и киноведы оперируют терминами “кинематограф Шукшина”, “шукшинские образы в кино”... Насколько самобытна для российского кино эта грань творчества писателя и режиссера?
В. К.:
Я (как зритель, конечно) позволил бы дать совет нашим кинематографистам: учитесь у Шукшина. Ведь в его фильмах нет сентенций. В них — сама жизнь, органичный, живой язык народа, правдивые образы. Вспомните “Печки-лавочки”, “Живет такой парень”, “Калину красную”... Шукшин был и, уверен, останется учителем ещё не для одного поколения русских режиссеров. А актер какой! Его Егор Прокудин, прекрасные пробы к “Степану Разину” — кто лучше Шукшина смог бы воплотить на экране этот образ народного заступника?.. Много хороших, талантливых актеров играло в фильме С. Ф. Бондарчука “Они сражались за Родину”, но, на мой взгляд, наиболее яркий и правдивый образ русского солдата Лопахина создан именно Шукшиным. Таким, возможно, представлял Лопахина и Шолохов...
А. К.:
Вячеслав Михайлович, вернемся к юбилейным торжествам, которые будут проходить этим летом на родине Шукшина и, надеюсь, по всей России. Ведь это событие общенациональное. Возможно, пройдут чтения, конференции, выйдут в свет содержательные мемуары, исследования о творчестве писателя...
В. К.:
К 75-летию со дня рождения Василия Макаровича будет подготовлен уникальный альбом его фотографий, выйдут интересные воспоминания о Шукшине оператора “Калины красной” Анатолия Заболоцкого. На родине писателя, в Сростках, откроется часовня во имя Василия Великого (церкви там пока нет)... Всего, конечно, не перечислишь, ведь такая дата — большой праздник для русских людей.
Шукшин так говорил: народ сам выбирает себе героев. Он был подлинно народным писателем, великим русским человеком. И мы будем помнить его таким. Поэтому на памятнике ему будут такие слова: “Василию Макаровичу Шукшину. С любовью, русские люди”.
Андрей УБОГИЙ • Русский путь Чехова (Наш современник N7 2004)
Андрей УБОГИЙ
РУССКИЙ ПУТЬ ЧЕХОВА
“Вот вы — русский!
Да, очень, очень русский...”
(Толстой — Чехову)
I
Сто лет, как с нами нет Чехова, — и сто лет, как с нами, во всей полноте, живет его образ. “Никогда вы всего не охватите. Все сложится, когда мы умрем — сложные части, над которыми надо работать. Тогда и личность автора обнаружится. А то все равно всю жизнь будете слышать — у него нет ярко определенной личности, нет стержня”, — говорил Чехов Бунину.
Но и сейчас, спустя век, личность Чехова трудно “складывается” в нашем сознании. Он всегда был в пути, жил в усилии становления собственной личности — а мы поддаемся соблазну остановить, упростить этот сложный процесс.
Заблуждений и предрассудков о Чехове много. Так, его представляют обычно этаким хлипким интеллигентом в пенсне. Но на самом-то деле он был человеком высокого роста и крепкого телосложения. Художники, верному глазу которых мы не можем не доверять, именно так вспоминали о Чехове: “Он был красавец... Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие” (К. А. Коровин). Или свидетельство Репина: “...он казался несокрушимым силачом по складу тела и души”.
Свой самый, пожалуй, известный портрет работы Браза — портрет, во многом благодаря которому у нас и сложилось представление о Чехове как об изящно-меланхолическом, утонченном почти до бессилия интеллигенте, — сам Чехов этот портрет решительно ненавидел. “Мне противен бразовский портрет”, “то ужасный портрет”, “что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего”, — писал он и потом добавлял: “Если я стал пессимистом и пишу мрачные рассказы, то виноват в этом портрет мой”.
Фотографии, кажется, должны быть объективнее — но и они оставляют нас в недоумении относительно облика Чехова. Он очень разный — причем даже не в разные годы (что тонко заметил и описал Иван Бунин); нет, облик Чехова неуловимо подвижен даже в пределах короткого срока. Он кажется то дворянином с лицом чуть надменным и твердым, то уставшим от бремени многих житейских забот разночинцем, — а то вдруг мы видим совершенно мужицкое, русское, очень простое лицо и вспоминаем, как он писал о себе: “Во мне течет мужицкая кровь”.
Неуловим и характер Чехова. Кто он? Весельчак и шутник, хлебосольный хозяин, любивший и шум суеты, и кипение жизни — ведь именно так вспоминал о нем К. Чуковский, — или анахорет, трудившийся от темна до темна, словно раб на галере? Чехов — король юмористов, чьи рассказы и ныне заставляют нас хохотать до упаду — или он беспощадно-трагический, мрачный писатель? Вспомним “Врагов”, “В овраге”, “Убийство” — вспомним, что первые сборники Чехова назывались “Хмурые люди” и “В сумерках”...
Чехов мягок, застенчив и мил, “словно барышня” (Л. Толстой) — и вместе с тем Чехов производил на людей, хорошо его знавших (на Шаляпина, Бунина, Репина), впечатление несгибаемой твердости духа. “Плакал ли когда-нибудь Антон Павлович?” — спросил Бунин чеховских мать и сестру. “Никогда в жизни!” — твердо ответили обе.
Одно из суждений о Чехове принадлежит Зинаиде Гиппиус. По ее мнению, Чехов был человеком “нормальным” — нормальным почти до заурядности. “Слово “нормальный” — точно для Чехова придумано. У него и наружность “нормальная”... Нормальный провинциальный доктор... Даже болезнь его была какая-то “нормальная”...”.
Конечно, в устах Гиппиус, одного из идеологов “ненормального” Серебряного века, слово “нормальный” и должно было звучать почти как оскорбление. Но для нас-то как раз драгоценна вот эта нормальность: Чехов глубок и таинственен, неуловим именно в силу того, что он был нормальным, живым “человеком в его развитии” (как выразился Гоголь по поводу Пушкина).
Личность Чехова кажется неуловимой: пытаясь ее обрисовать, приходится прибегать к характеристикам противоположным, даже взаимоисключающим. Чехов мягок — и тверд, независим и горд — и застенчив, он весел и мрачен, терпим и беспощаден, общителен и одинок. Но при этом у всякого, кто каким-либо образом прикасается к личности Чехова, создается всегда впечатление самодостаточной внутренней силы и редкостной цельности чеховской неповторимой души.
Размышляя о Чехове, видишь еще и такое — может быть, уникальное во всей мировой литературе — соотношение личности и творчества. Для нас, для читателей, личности крупных художников являются как бы приложением к их же творчеству. Жизнь и личность Гомера, Сервантеса, Данте, Шекспира и Шолохова интересны нам, в сущности, лишь потому, что они, эти личности, породили “Илиаду”, “Дон Кихота”, “Божественную комедию” и “Тихий Дон”.
Но с Чеховым все получается как бы наоборот. Вспоминая о нем, вспоминаешь не тексты и не героев, не повороты сюжетов — а прежде всего воскрешаешь в душе сам облик Чехова. При том, что он, несомненно, великий писатель — причем мировая весомость его как прозаика и драматурга растет с каждым годом. Чехов как человек превосходит свои же творения. Можно сказать даже так: Чехов как личность является своим лучшим произведением.
Поэтому ныне, в дни памяти Чехова, хочется больше всего говорить о его личности, ибо в личности Чехова, в ее поразительной цельности и полноте, в ее воле к саморазвитию, в том редком мужестве, с каким Чехов нес бремя тяжелой болезни и с каким встретил смерть — во всем этом нам явлен несравненно высокий пример человеческой жизни. Не только его рассказы, повести, пьесы — сама личность Чехова является нашей немеркнущей национальной драгоценностью.
II
Но личность — не истукан; живой личности человека как раз свойственно изменяться, всегда быть в пути, в напряженном движении самораскрытия. Как выразился философ Мераб Мамардашвили, человек есть непрерывное усилие стать человеком.