За простоту и рачительность страсбургские бюргеры прощали л'Эстуалям экстравагантный каприз иметь собственную парильню и неумеренный расход генуэзского или венецианского мыла – вещь неслыханная для людей, которые всю жизнь обходились одним обмылком и посещали городскую баню раз в год.

Однако эти теплые чувства испытывали далеко не все, и причиной тому была зависть: бюргеры приписывали Жанне колоссальное состояние и поговаривали, будто Жозеф занимается ростовщичеством. А мелкопоместных дворянчиков приводила в ярость мысль, что эти скупердяи и жмоты л'Эстуали сидят на мешках с золотом и не желают устраивать званые обеды, где кавалеры в шелковых штанах могли бы так славно попировать.

Священники же, прекрасно знавшие свой интерес, на сей счет не заблуждались. Им было отлично известно, что монета в кружки для пожертвований идет от людей в суконном платье – в частности, от членов семьи, де Бовуа, тогда как от первых рядов, разодетых в шелк, ждать нечего. В дальнейшем этому обстоятельству суждено было сыграть весьма важную роль.

Франсуа, Жак Адальберт и Деодат смотрели на жизнь серьезно. Никаких маскарадов ради того, чтобы пустить пыль в глаза. Празднества и развлечения уместны только по случаю бракосочетаний и рождений членов семьи. Они беспрекословно приняли такой порядок вещей, поскольку понимали, что состоянием своим обязаны только рачительной экономии Жанны.

Жанна и Итье давно научились понимать друг друга с полуслова. Когда он приехал в Страсбург, ему хватило одного взгляда на улицу и дом, чтобы понять: головы она не потеряла.

– Я выкупил две фермы к северу от Ла-Дульсада, – сказал он ей. – Они были заброшены, и никто не хотел там работать, но стоило мне назвать имя де Бовуа, как тут же появились рабочие руки.

Жанна рассмеялась: Итье воспользовался ее именем, чтобы сделать более доходными свои предприятия.

Из Пфальца пришло письмо, подписанное графиней Гольхейм: граф, ее супруг, скончался. Сердечный приступ унес его за несколько минут. Похороны уже состоялись. Жозеф и Франсуа послали графине, каждый со своей стороны, письма с соболезнованиями.

Жанна спросила себя, не будет ли вестей от Франца Эккарта, но таковых не оказалось. Несомненно, он продолжал свои штудии и занятия в павильоне – в обществе лисиц и даже волков.

Те absolvimus aliquo peccato…[9]

Когда Франсуа работал в печатне, Жанна воспитывала Лейлу. Сначала она все ждала, что рабыня забеременеет, если этого уже не случилось. Такая красотка не могла не пробудить животных инстинктов у Франсуа. Внутренне Жанна уже смирилась с мыслью, что в семье появится еще один бастард. Впрочем, какое это имеет значение – главное, чтобы был ребенок! Она жаждала видеть детей своей крови: для нее это были благословенные всходы.

Мавританка или молдаванка, Лейла представлялась ей некоей целиной. Она была уверена, что Франсуа не замедлит бросить туда семя. Ведь рабыня была необычайно хороша собой.

Но проходили месяцы, а Лейла оставалась все такой же стройной; Жанну это приводило в недоумение. Она сгорала от желания расспросить сына, потом Лейлу, но по зрелом размышлении сочла за лучшее держать язык за зубами и приобщить мавританку к клану.

Сначала она научила ее убирать, выметать углы, охотиться на крыс, мышей, тараканов и пауков, проветривать комнаты, стирать белье и готовить. Объясняла, как освежевать зайца или кролика, чтобы сделать начинку для пирога, как отбить неприятный запах у дичи, добавив в бульон уксус и лавровый лист, какие начинки и травы использовать, чтобы придать вкус блюду: курица с гречкой, свинина с розмарином и пастернаком, полба с толченым горохом.

Затем Жанна стала знакомить Лейлу с французским языком и, когда та усвоила начатки франсийского диалекта – ибо с помощью эльзасского в королевстве открывалось не слишком много дверей, – она вбила себе в голову научить мавританку читать и писать, как научил ее самое в свое время Франсуа Вийон. К ее изумлению и радости, Лейла проявила не просто покорность, а рвение. Под бережным присмотром Жанны она открывала в себе совсем другого человека, и это приводило ее в восторг. За полгода она научилась бегло читать и выводить буквы, правда, еще нетвердой рукой.

Франсуа едва не рухнул на пол от удивления, когда однажды вечером, вернувшись из мастерской, застал свою мавританскую рабыню за чтением: при свете свечей она перелистывала альманах крестьянских праздников и поговорок.

– Кто это научил тебя читать?

– Жанна.

Он отправился за разъяснениями к матери.

– Почему ты купил эту рабыню? – спросила она.

– Чтобы облегчить твой труд, из сострадания и за привлекательное личико.

– Ее личико уже не кажется тебе привлекательным?

Они переглянулись и поняли друг друга без слов. Франсуа зашелся от смеха, что случалось с ним редко, в отличие от матери.

– Она спит на другом этаже. Я не собирался вступать в связь с неверной и умножать число бастардов в нашем семействе.

Жанна сочла за лучшее не выяснять пока, что означают последние слова.

– Ну, я обнаружила у твоей рабыни способности, – ответила она. – Не сомневаюсь, что после крещения Лейла станет прекрасной христианкой. Сверх того, она получает сейчас отменное воспитание, и скоро у нее отбоя не будет от женихов.

– Ты хочешь окрестить ее?

– Отец Штенгель придет в восторг.

Франсуа был явно удивлен:

– Ты бы приняла ее как сноху?

– А ты не хотел бы взять ее в жены?

Он криво усмехнулся, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Я никогда об этом не думал…

Посмотрев на мать, он встретил взгляд голубых глаз, который придавал порой жесткость красивому лицу Жанны Пэрриш. И ушел в задумчивости.

Жанну рассердило именно то, что он об этом даже не думал. Воздержанность, доведенная до такой степени, становится пороком!

Месяца через три Жанну насторожил встревоженный вид Лейлы. Мавританка держалась неловко и выглядела очень расстроенной.

– Что с вами? – спросила она. – В последние дни вы напоминаете пустой кошель.

– Мадам… боюсь, я беременна, – ответила рабыня, едва не плача.

Жанна раскрыла ей объятия.

– Но это же чудесная новость, Лейла! – воскликнула она, целуя ее.

Та разрыдалась.

– Вы не прогоните меня? – пролепетала она.

– Лейла, хотите стать нашей? – спросила Жанна, держа ее за плечи.

Мавританка не поняла.

– Хотите стать христианкой? – подсказала Жанна.

– Я верная дочь Пророка…

– Детка, все пророки говорят о Боге. Вы далеко от своих, а родив ребенка, пустите корень на этой земле.

– Как же мне стать христианкой?

– Попросите, чтобы вас окрестили.

– Окрестили?

– Наденьте чепец и плащ. Я провожу вас.

Они вышли на улицу под снежную крупу и свернули на Гран-Рю с ее фахверковыми домами, белыми в черную полоску: они шли словно по музыкальной партитуре. Жанна привела Лейлу в церковь Сен-Пьер-ле-Вьё. Войдя в ризницу, они увидели, что отец Штенгель сидит за столом спиной к камину, с куриной ножкой в руке, перед ним стояла миска корнишонов. Он удивленно поднял брови.

– Отец мой, прошу вас выслушать эту женщину.

– Я хочу, чтобы меня окрестили, – пролепетала мавританка.

Священник удивился еще больше.

– Сейчас? – спросил он, покосившись на свой незавершенный обед.

– Чем быстрее, отец мой, тем лучше, – сказала Жанна. – И древо ваших добрых дел ощутимо окрепнет.

Священник знал щедрость Жанны. И покорно вытер руки салфеткой.

– Идите за мной, – сказал он, поднявшись.

В церкви царил погребальный холод. Отец Штенгель посмотрел на календарь и пробормотал:

– Провидение всегда делает хороший выбор…

– Что вы хотите сказать?

– Сегодня день святой Одилии, покровительницы Эльзаса. Конечно, если вы уже придумали другое имя… Вам надо исповедаться, дочь моя, – сказал он Лейле.