— Сволочь!

— Мы в той же стае, Вася.

— И я сволочь. Что потом?

— Пересмотр дела. Славку Чекунова арестовали, вину на следователя обрушили, а он действовал согласно инструкциям. Всю жизнь пресмыкался. Его тоже к тебе отправили.

— Дошло, когда Берия мне фамилию назвал. Ждал моей реакции.

— А ты жди документы о помиловании или реабилитации отца и его освобождении. Только я не верю, что ты в отца стрелял. Не тот ты человек, Василий Кузьмич.

— Не смог. Но пистолет ему дал. Что с женой и дочерью?

— Их не нашли, Вася.

— Есть протокол об аресте и обыске.

— Соседку с дочерью взяли. Обычный подлог, дознаваний с ними не проводят, можно и подменить.

— Значит, в розыск они не попали?

— Забудь, дело закрыто. Но где их искать, я не знаю. Если жива, сама на тебя выйдет.

— Побоится. Не за себя, за дочь.

Белограй налил водки в фужер и выпил ее залпом.

— Вот, значит, как мы живем, Тимоха. Расстреляй своего отца и получи орден с генеральскими погонами за подлость.

— Ты не один такой, Василий.

— Знаю. У меня таких сто тысяч на рудниках вкалывают. Овцы во главе с тупым козлом. Не ту мы революцию сделали, Тимофей Платоныч.

— Тише, Вася, и тут случайно могут быть уши.

— Есть у меня индийская безделушка, подарил мне ее один японец, военнопленный солдат. Три обезьяны. Одна уши затыкает, другая лапой глаза загораживает, а третья рот себе зажимает. Говорит, что эту статуэтку вырезал из слоновой кости какой-то мудрец. Но в нашей стране его мудрость не сработает. Хочешь — молчи, закрой глаза, оглохни, но к стенке тебя все равно поставят.

Белограй налил себе еще водки.

Вернувшись на Колыму, он бросил погоны и орден в ящик стола и надевал их только в случае особой необходимости. Кто-то счел это за скромность, а потом, когда Белограй встал во главе Дальстроя, погоны вышли из моды. Все подражали новому хозяину, в мундирах появлялись лишь по торжественным дням.

Своего кабинета у главврача не имелось, только стол. Таких в комнатушке стояло еще три. За одним из них сидела Варвара Трофимовна Горская. Вид у девушки был печальный. Бохнач, вошедший за лекарством, тут же заметил это, он любил видеть своих врачей бодрыми и уверенными в себе.

— Ну что еще не так, Варя? Почему нос повесила? Кто-то из подопечных обидел?

— Они не способны, Илья Семенович. Жалкие тени от былого могущества. Кистень совсем плох. Когда его привезли, казалось, что разложившийся труп вырыли из могилы. Он еще хорохорился — стойкий рефлекс к выживаемости. Организм находился на пределе напряжения. Прошло два дня и наступило расслабление, дистрофия взяла вверх над силой воли. Пятый день без сознания. Не выживет он, мне его жалко.

— Ну-ну, не канючь, я тебя выручу. У меня в заначке есть коробочка с глюкозой, двенадцать уколов поднимут его на ноги, не горюй.

— Вы такой добрый, Илья Семенович.

— Потому и дожил до пятидесяти шести лет.

Варя хотела что-то сказать, но промолчала. Она считала, что Бохначу уже за семьдесят.

— Скажи мне, дитя мое, это у него такая фамилия — Кистень? Девушка засмеялась.

— Нет, конечно. Я им всем клички дала. Мне не велено их расспрашивать, но они же люди, а не инвентарь, чтобы номера носить… вот и даю им прозвища.

— Оригинальное прозвище для дистрофика.

— Он сам мне его назвал.

— Это хорошо. Очень важная черта должна присутствовать в профессии врача. Хорошего врача. Он должен уметь слушать больного. Тогда ему будут доверять Ты очень внимательный врач, Варя, больные тебя любят. Можешь их ни о чем не спрашивать, они сами все расскажут. Ну а как остальные узники «замка Иф»?

— Пилот лучше всех выглядит, поправился на кило триста. Теперь у меня весы в коридоре стоят, и я их взвешиваю. Когда этого летчика привезли, на него смотреть без боли было невозможно — едва живой и лицо его от ранения сильно пострадало, но все равно он красивый. Он воевал под Сталинградом. Летчик-истребитель. Меня он, конечно, не помнит.

Главврач улыбнулся.-

— А ты узнала? Хорошая память у тебя, Варя, поди, тысячи через твои руки прошли…

Девушка покраснела.

— Простите, Илья Семенович, он не то что не помнит, он не хочет меня узнавать. В 43-м я его оперировала… Чудом остался в живых.

— Чудес не бывает, их творят люди. Мозгом, руками, волей, духом. Значит, летчик не хочет тебя признавать. Я не верю, что такую девушку можно забыть.

— Ничего он не забыл.

— Ты не ошибаешься?

— Он не дает себя осматривать. Я из него две пули вытащила, и больше на осмотре не настаивала.

Варя, как ребенок, разревелась. Бохнач прижал ее голову к плечу:

— Ну-ну, счастливица, радуйся! Только любовь может спасти мир от катастрофы. Терпи, одичал парень, придет час, прощение просить будет.

— Ой, не надо, я сама готова просить у него прощение. Глеб лица своего стесняется. Он очень красивый.

— Вот ты ему об этом и скажи, тебе же стесняться нечего. Он мужчина, летчик, гордыни много. Уступи.

— Я боюсь. А если он меня не любит?

— Тебя нельзя не любить, поверь мне. Я тоже мужчина, доверься моему опыту. Мы же друзья.

Варя улыбнулась сквозь слезы.

— Ну вот и хорошо. Умница.

— А еще у меня есть Трюкач. Он работал в цирке и снимался в кино. Самого Столярова и Любовь Орлову видел. Живьем. Его болезни не берут. Захожу к нему, а он то на голове стоит, то шпагат делает. Гибкий, как ветка, правда, и весит столько же. А самый добрый и разговорчивый — Монах, бывший настоятель монастыря отец Федор. Я захожу, а он знает, о чем я думаю. Мудрый дяденька, и говорит так хорошо, словно ангелов слушаешь. Есть и новенькие, их привезли здоровыми, на тяжелых работах не использовали. Одного зовут Важняк. Он был следователем по особо важным делам. Это мне конвоир сказал. Молчун, слова от него не слышала, лежит сутками и в потолок смотрит. Книги им разрешены. Другой новичок, Князь, за пятерых читает. Историк, археолог, путешественник и исследователь. Все на свете знает. Его далекие предки эти места открывали. Теперь и сам сюда добрался. Приношу ему по десять книг, семь-восемь возвращает, уже читал. Скоро в библиотеке брать будет нечего. Он единственный, кто со мной разговаривает на «вы».

— Любопытная команда у тебя собралась. Кистень, Пилот, Князь, Трюкач, Монах, Важняк.

Бохнач достал из стола коробку и положил перед Варей.

— Спрячь. Шприц в ординаторской возьмешь.

— Спасибо…

— Не благодари, мы работу свою делаем. Кто им, кроме нас, поможет?

— Что вы думаете обо всем этом «изоляторе», Илья Семенович?

— Ума не приложу. Уж больно люди разные и непохожие. Таких в разведку не пошлешь, да и война, слава богу, кончилась. Расстрелять их и так могли, для этого лечение не требуется. Для показухи готовят? Но я не помню случая, чтобы в наши края столичное начальство приезжала. Здесь для всех свой Сталин существует, Белограй ни перед кем отчитываться не станет, а показушничать тем более. Загадка! Может, тебе знания Князя или мудрость Монаха дадут подсказку?

— Они отстали от жизни. Загадка заложена в сегодняшнем дне. Может, в политике. Есть в этой истории какая-то интрига. Будто этих людей кто-то прячет за спиной, и в один прекрасный момент их выведут на всеобщее обозрение. Но кто станет зрителями? Может, амнистию объявят?

— Уже объявили по случаю победы. Всю блатную шелупонь выпустили, а политические амнистии не подлежат, им только сроки накидывают.

— Трюкач и Кистень сидят за убийство. Я здесь повидала головорезов, и немало, мои на тех не похожи.

— Твои? Уже хорошо. За своих болеть надо, лечить и в обиду не давать. Иди ищи шприц, сестренка.

— Смешно. Они меня тоже сестренкой называют.

— Ну вот и у тебя появилась кличка, ласковая кличка, тебе она подходит.