— Кому я нужен?

— Нужен не ты, не я, нужна интрига. Игра. Извазюкать человека в дерьме, вылить на него ушат и посмотреть на результат. Они это любят. Им нужно покаяние и лизоблюдство. Расстрелять просто, унизить и растоптать куда приятнее.

— А говоришь, Вася, что тебе с Колымы ничего не видно. Лучше меня в их комбинациях понимаешь. Я солдат, на поле боя мне все видно. Передо мною враг. Моя задача — выиграть сражение. Делать пакости из-за угла я не приучен. Не специалист.

— Я тебя вытащу из этой трясины. Способов много. Здесь я хозяин. И уж если они привезли тебя сюда, значит, так и было задумано.

— Не хитри, Васька. То, что ты в надзиратели пошел, твое дело. Я не таким хотел видеть своего сына.

— Меня не спрашивали. Меня назначили. Ягода со мной совет не держал. Я такой же солдат, как и ты. И не в надзиратели я шел, а в строители. С Беломорканала начинал.

— Солдаты на полях фронтов полегли.

— А контрразведка не поле боя? Мне и там послужить пришлось.

— Хватит, Василий! Не о том говоришь. Стар я уже пни ворочать. Пуля меня на войне не достала, а в грязной луже я подыхать не хочу. У тебя сохранился маузер, который я тебе подарил?

— Здесь. Храню как память.

— Боевое оружие — не фамильный альбом. Выводи меня во двор и пора кончать. Стыдно в петлю лезть.

— Ты это о чем, батя?! Чтобы я своего…

— Молчи! Хочешь, чтобы меня финка жигана достала?

— Я тебя вывезу на Сахалин.

— От себя не убежишь. Комкор Белограй с поля боя не сбегал и сбегать не будет. Подачки мне не нужны. Трибунал вынес приговор, и в защитниках я не нуждаюсь. Прав или не прав, авось потомки разберутся. Приводи приговор в исполнение, не позорь старого солдата.

Взгляд отца не позволил сыну возражать. Василий подошел к письменному столу и достал из ящика деревянную кобуру, в которой лежал вороненый начищенный пистолет. Вдоль длинного ствола шла гравировка: «Командиру полка Белограю за мужество. Командарм Фрунзе».

Пистолет казался неподъемным. Рука дрожала.

Бывший генерал-полковник Кузьма Белограй повернулся и направился к выходу. Во дворе не было ни души. Сын пошел за отцом, как козлик на привязи. Кузьма обогнул дом и встал у забора. Василий остановился в пяти шагах. Он знал, что решение отца ему не поколебать. Глупо было предлагать свою защиту. Такие люди и перед колымским ураганом не гнутся.

Поднять маузер он так и не смог, ноги подкашивались, рука ходуном ходила, язык отнялся. Такого ужаса Белограй-младший еще не испытывал, а служба его не щадила, всякого повидал.

Кузьма подошел к сыну и взял из ослабших рук пистолет.

— Видать, и вправду палач из тебя никудышный. Не держи зла, Васька.

Отец отошел к забору и выстрелил себе в висок.

Что-то острое кольнуло в сердце сына. Вместо крика из горла вырвался сдавленный хрип.

Кузьма Белограй лежал на земле, накрытый шинелью, а полковник бил киркой по промерзшей земле. К ночи могила была вырыта. Василий до рассвета просидел возле холмика. С восходом солнца зачирикали воробьи, закаркали вороны и зашевелился народ, непонятно из каких щелей повылезавший.

С тех пор прошло пять лет. Белограю предлагали новое жилье, даже собственный дом в Магадане, но он так и не уехал из своей избы, долгими вечерами просиживал у холмика, одуваемого леденящим ветром.

О каменном мешке во многих лагерях слышали, но видели своими глазами немногие. Туда отправляли тех, кого расстрелять мало. Пуля что? Избавление от мучений, радость да благодарность. А каменный мешок нечто особенное. Если в него опускать по банке воды и по сухарику, то еще неизвестно, сколько в нем промучиться можно.

Шахту завалило несколько лет назад, но спуск на двенадцатиметровую глубину сохранился, и левый рукав-отстойник не пострадал. В колодец вели стальные скобы, вбитые в каменную кладку. Внизу небольшая площадка и тот самый рукав со сгнившими от ржавчины стальными нарами, на них хранился инструмент: лопаты, кайло, ломы, отбои. Стены и потолок были тоже железные. Инструмент дорог, его от завала оградили, отсек укрепили по всем правилам безопасности, вот он и уцелел. Со временем ржавчина и стены сожрала, с потолка капало, на земле стояла вода выше щиколотки, но рукав не затапливало. Где-то жидкость нашла себе лазейку и стекала, оставляя уровень затопления на одной метке. Чтобы ноги" не мочить, на землю по узкому проходу между нарами и стеной накидали старых автомобильных покрышек. Правда, они прогибались под весом человека, и вода все же касалась ног — сюда отправляли без сапог. Говорят, недели хватало, чтобы заключенный сошел с ума.

Но один уж больно стойким оказался. Месяц сидел и песни пел, хотя в загончике одна страшилочка имелась. Лагерные, когда ее увидели, так и обделались, долго вонь не выветривалась. А увидели они засушенного покойника, который к стенке прилип, да так и остался на ней, как кузнечик, приколотый к коробочке. Отдирать не стали. Реликвия. Кто-то когда-то забыл про узника, вот он и высох.

Петьку Кострулева засушенными трупами не напугаешь. Вонищу он не любил, но и с ней свыкся. И достал все лагерное начальство, так достал, что решили сделать из него второго кузнечика, но не сразу, а растянуть зеку удовольствие. Снабжали бедолагу едой и питьем, спуская баланду на веревке. У него там даже лампочка горела. Сидел себе Петька и радовался: работать не надо, жрать дают. И вдруг однажды его покой был потревожен, в шахту спустился конвойный. Надо бы автомат у него забрать, да зачем он нужен. Тот такие рожи строил со страху и от запаха, что его не пугать пришлось, а успокаивать.

— Велено заключенному И-1344 наверх подняться.

— А мне и здесь неплохо.

— Лезь, дурень. Пайки лишат. Аргумент весомый, пришлось лезть.

Свет его ослепил, а мороз все хрящики сковал, не говоря уже о сыром тряпье. Мужичка отправили в баньку, скелет почистили, телогрейку дали да кальсоны со штанами. Но как ни старались, на человека Петька все равно походил только очертаниями. И повели убого зека к начальству, а там женщина. Настоящая, живая, да еще и говорящая. Мать честная, Петр их года два в глаза не видел. Вот радость-то доставили перед вечным покоем. Стояла она далеко, да с голода у Петьки резкость в глазах увеличилась, каждую жилку на лице ее видел с пяти метров. Разглядывала она Петруху внимательно, с прищуром, будто понять не могла, что за зверя ей привели.

— Что, голуба, такого и в зоопарке видеть не приходилось? Смотри, второго такого нет.

— Петр Фомич Кострулев?

— Не сомневайся. Вечный раб великих строек коммунизма Кострулев собственной персоной.

— Кем был на свободе?

— Виноват, свободы отродясь не видывал. С чем едят, не знаю. Хочешь вести со мной базар, я завсегда готов, но надо по совести. Предложите стульчик, угостите цигаркой, уж больно ваш дым слюну из меня гонит. Захлебнусь.

— Собак на тебя пустить, недоносок, — скрипнула зубами кожаная леди.

— Фу, какая ты грубая. Тебе не идет. Сама-то поняла, что сказала? Овчарка вдвое больше меня весит, сожрет, с кем базарить станешь? А пугать можешь коменданта, ему есть чего бояться. Ишь, как вытянулся, сейчас шапкой побелку с потолка сотрет.

— Да ты, братец, хам. Что овчарка больше тебя весит, я и так вижу. Однако живой. А если так, то в одном из двух преступлений ты точно виновен. Либо работал меньше, чем должен, либо ел больше положенного.

— Это ты правильно заметила, фея ненаглядная, таких живучих хрен найдешь. На рекорд иду. Третий месяц в каменном мешке сижу и пайку задарма жру. Не хочешь мне компанию составить? Вдвоем веселей. Жить там можно, даже весело от того, что рожи ваши перед носом не мелькают. Назло вам живу. Не надейтесь, не сдохну. Смерть — то не мой стиль. Я ее не уважаю.

— Получил пятнадцать лет, десять здесь добавили, и надеешься выжить? Мечтатель.

— Я еще тебя переживу, если к нагану не потянешься.

— За что дополнительную порцию получил?