Леденящий ветер пронизывал насквозь. Грязное небо сливалось с серыми водами Охотского моря, стирая линию горизонта на нет. Водяная морось, превращаясь в ледяные иголки, обжигала пожелтевшую кожу, хлестала по мордам с впалыми щеками и острыми скулами. Крики чаек смешались с хриплым лаем рвущихся с цепей псов и трехэтажным матом конвоиров. С крутого подъема каменистой сопки, где стояла одна из наблюдательных вышек, причал просматривался так, словно лежал на ладони. В мрачном безликом пейзаже странно выглядел белый красивый корабль. Сухогруз «Джуна» когда-то украшал порты Юго-Восточной Азии. Теперь, после войны, будучи трофеем, он получил новое крещение и, став «Михаилом Калининым», сменил место жительства. Знал бы всесоюзный староста, что приходится перевозить этому изящному красавцу, перевернулся бы трижды в тесном гробу.

Генерал, в своем кожаном тяжелом реглане без погон и надвинутой на лоб фуражке, похожий на каменного истукана, неподвижно стоял у перил смотровой площадки на самом верху двадцатиметровой вышки, сваренной из стальных опор электропередач, и с высоты птичьего полета всматривался в происходящее на борту лайнера. Крепко держась за поручень, дабы не снесло взрывными потоками ветра, он изредка поглядывал в бинокль. Свита генерала переминалась с ноги на ногу, прячась в застекленной будке. Тут никто никого ни к чему не принуждал. Хочешь морозить нос — стой на «выносе», не хочешь — иди под стеклянный колпак. Бесчисленное количество солдат и вохровцев с собаками, выстроившись в шеренгу, создали узкий коридор по обеим сторонам трапа. Первыми с борта сводили лошадей, ценный груз. Их вели под уздцы осторожно, неторопливо, держа дистанцию. Животные осматривались ветеринарами: каждая особь на вес золота. О недостаче и речи быть не могло. Следом за животными сгружали контейнеры с провизией, медикаментами, одеждой, посылками.

Терпеливый генерал не трогался с места. Погодой его не проймешь. На рубленном, грубо обтесанном лице только желваки ходили да жилы на висках дергались в такт ровному биению сердца. Черная трубка-носогрейка, зажатая в желтых зубах, кочегарила махрой, извергая клубы дыма, тут же сдуваемые ветром. Крепко стоял истукан на широко расставленных ногах.

Пришло время отдраивать главный трюм. Лебедка подняла гигантскую крышку, открывая черное жерло, похожее на пасть гигантского монстра. Из нее повалил пар, словно дым из пасти дьявола. Там, на глубине восьми метров, кишели люди-черви по колено в ледяной воде. Не залитого водой второго яруса нар хватало на четверть от общей массы муравейника. С палубы в жерло сбросили веревочные трапы. Для порядка трое солдат дали по длинной очереди из автоматов по верхним нарам. Попали не попали — значения не имело, теплые местечки всегда доставались уголовникам, а с ними мороки не оберешься. Срезали десяток голов — хуже никому не стало.

Солдаты отступили и взяли трюм в кольцо. Черная пасть начала в три ручья выташнивать наружу зеков, оставшихся в живых после пятидневного этапа. Прикладами их сбивали в одну колонну и, как скот, сгоняли по трапу на берег. Кто-то срывался, падал в мутную морскую пену с десятиметровой высоты и тут же уходил на дно. Отмучился! Повезло! Многие тащили мешки с пожитками, собранными в дорогу заботливыми матерями и женами. Тяжесть замедляла ход, и бедолаги получали удары прикладами в спину. Тех, что оказывались на берегу, прогоняли сквозь строй и разводили по загонам, похожим на спортивные площадки с высокой стальной сеткой. Проскочить трехсотметровый коридор безболезненно не всем удавалось, многих доставали острые клыки овчарок. Ноги не жалко, до глотки бы не добрались.

Загоны полнились серой живой массой, словно сброшенным с самосвала гравием. Тут формировались группы по сто человек для перегона в магаданскую транзитную тюрьму, находившуюся в четырех километрах от территории порта.

По деревянным ступеням на обзорную вышку взобрался крепкий мужик в прорезиненной куртке с откидным цигейковым капюшоном и в фуражке с морским крабом и треснутым козырьком, под мышкой он держал старый пухлый портфель с оторванной ручкой. Тяжело. Одышка. А тут еще ветрило с ног сбивает. Проще на колокольню Ивана Великого забраться, к тому же с нее есть на что посмотреть. Нагаева бухта глаз не радовала. Усталой шаркающей походкой старый морской волк прошел по скрипучим половицам от люка до открытой обзорной площадки и встал рядом с генералом. Тот даже головы не повернул.

— Здравия желаю, Василий Кузьмич!

— Здорово, капитан. Очередной бунт пережил? — хмуро прорычал генерал.

— И все-то ты знаешь, хозяин Колымы.

— Они же по колено мокрые. Опять шланги в ход пускал? — А ты придумал новый способ зверье разнимать? Худший этап на моей памяти. Блатных больше половины.

Тихие времена прошли. Помнишь, в конце 30-х одни контрики шли. Тихий народ. Потом, в 45-м, гнали эшелоны из Польши и Германии. Из лагерей в лагеря. Тоже без бунтов обходились.

— Да. Фронтовики народ гордый. Они войну прошли, на понт их не возьмешь. Порядок навели — блатных поприжали, на нож шли без страха. А теперь опять одну мразь гонят.

— Новая волна политических пошла, Василь Кузьмич. Бунтовали все. Стихийно. То, что урки на кон жизнь и барахло ставили, полбеды. Всех баб изнасиловали — тоже не беда. Обычный расклад. Сформированный этап перед погрузкой на судно селедкой накормили, а воды не дали. Сорок бочек с голодухи сожрали. Я об этом узнал, когда из Золотого Рога на сорок миль отошли. Корабль затрясло, как коробок со спичками. Страшно стало, Вася. Попытался воду бочонками в трюм спускать, куда там. В щепки разбивали. Пришлось весь запас шлангами закачивать. Затопил бунт. Другого выхода не нашел. Что я мог сделать с сотней солдат супротив трех тысяч?

— Сколько подохло?

— Четверть. Солью в море.

— Дизентерию привез. Мне своих болячек мало? Забыл эпидемию 40-41-го? Больше не допущу!

— Гони их в карьер. Или ямы не заготовил?

— А работать кто будет, Ефимыч? У меня план.

— С Ванинского порта готовится новый этап.

— Знаю. Не успеют. Декабрь на носу, берега бухты льдом затянет, до весны ждать придется. Мне люди нужны. Охрана и та дохнет, вольняшек в ВОХР набираю. Каждый штык на учете, скоро сам в строй встану. В Москве обо мне не думают, им план подавай. Прииски истощены, а золотишко в закрома сыпь. Кончилась лафа.

— Сколько помню, Василь Кузьмич, ты вечно недоволен. В Москве тебя ценят.

— Сегодня ценят, завтра к стенке поставят.

— Скажи-ка, Василь Кузьмич, а что флот делает у твоих берегов? Я ничего не слышал о военных базах в этом районе. Камчатский дивизион в 47-м расформирован.

— А при чем тут флот?

— Я дугу описываю, чтобы зайти в бухту с подветренной стороны. Не иду напрямки, как другие, мне бортовой ветер геморроя добавляет. Захожу с востока. Весной еще заметил сторожевик, болтающийся на рейде в бухте у мыса Чирикова. Что за корабль, не разглядел, слишком далеко. Но сейчас опять его видел на том же месте. Прострел видимости хороший. Там обычно густой туман и мелей много, даже сторожевикам заходить в бухту опасно, а этот все рекорды бьет. Берега там дикие. Может, командование ТОФ^[1] запросить?

— Сам разберусь. Не лезь.

— Хозяин — барин. Только морякам у твоих берегов делать нечего.

Генерал поднял руку. Из стеклянной будки выскочил подполковник в грубой шинели и взял у капитана портфель.

— На сортировку, товарищ генерал?

— Не гони волну, Сорокин. Санитарный контроль на ворота, всех дизентерийных — в сторону, в колонну, и строем к пятому котловану.