— Ей полфронта жизнью обязаны. Варвара Трофимовна заступает на смену через три часа, Шабанов, тебе не повезло.

— Как же так, я ведь…

— Вот так.

— Хорошо. Я вечером заеду. У меня сутки в запасе есть, поезд только завтра.

— Ладно. Я ей передам, кавалер. — Главврач направился к лестнице. — Бесшабашный народ!

Друзья уже сидели в открытом «додже», мотор машины работал. Леня помахал рукой Шабанову:

— Давай сюда, герой! Глеб запрыгнул в машину.

— Леня, можем вернуться сюда вечером?

— Запросто. Мы тут хатку присмотрели, рядом с пристанью. Стол уже накрыт. Водочка стынет, сальце тает.

— Вперед! — скомандовал морячок.

Машина рванулась с места, подняв за собой столб пыли. -На глазах Вари появились слезы. Уехал. Значит, забыл о ней. Нет, не может такого быть!

— Варвара?

Девушка смахнула косынкой слезы и обернулась.

Главврач подошел ближе и глянул в окно. Машины на месте не было. Он взял из ее рук смятую белую косынку с красным крестом.

— У вас еще есть время ее погладить. Почему же вы вниз не спустились?

Девушка пожала плечами, слезы вновь навернулись на глаза.

— Он искал вас. Это я виноват. Не огорчайся, обещал приехать вечером. У него сутки до поезда.

— Это правда? — На очаровательном лице появилась белозубая улыбка.

— Шабанов не похож на обманщика.

С авторитетным мнением не поспоришь.

Тем временем молодые офицеры проскочили комендатуру, расположенную на окраине села, и подкатили к избе, одной из немногих уцелевших.

— Вот тут и пировать будем, — объявил Леонид. — Население давно эвакуировали, местное начальство расквартировали в деревнях поближе к пристани.

— Но вы-то не начальство! — удивился Шабанов.

— Жора к коменданту подход имеет. Дом нам выделили в полное распоряжение на сутки. Завтра я с тобой поеду, Глебушка.

— В мою эскадрилью? Ты же тяжеловоз, Леня.

— Был, да весь вышел. Переучили на истребителя. Микоян помог.

— И сколько часов налетал?

— Тридцать два. Мне хватит. Я фрица печенкой чувствую. Возьмешь меня под свое крыло, Глеб?

— А почему нет?

— Вот и ладушки. С таким асом, как ты, в бой идти одно удовольствие.

Стол был накрыт по всем правилам. Картошка в мундире, тушенка, огурцы, селедка, перья зеленого лука, хлеб, сало и пять бутылок водки.

— Мать честная! Харчей на роту хватит, — поразился Шабанов.

— Паечки флотские и пилотские. Заслужено, значит, получено, — громко заявил Жора и достал из кармана орден Красной Звезды.

— Надо бы обмыть!

У Лени две медали, у Глеба два ордена и медаль, а Жора всех перещеголял. Три медали, четыре ордена и пятый из кармана вынул. Всем нос утер.

— За четырнадцать дырок надо героя давать, — заметил Леонид.

— Еще успею получить, война не завтра кончается. Пока фашистскую гадину до последнего не придушим…

— Приступим к трапезе, помолясь. Слюнки текут. — Леня потер руки.

Орден опустили в кружку, залили водкой, и Жора выпил до дна, прихватив орден зубами. Выпили и остальные. Пили много, ели мало.

Дело дошло до песен. Пели громко, под гармошку, морячок откуда-то приволок. Кому в голову взбрело в меткости упражняться — сказать трудно, но спорили до хрипоты.

— Брось, Ленька! Все вы, детки своих больших папочек, са-мые-самые. Что твой дружок Микоян, что Вася Сталин. Вы на деле докажите.

Курбатов взял со стола пустую бутылку и поставил себе на голову.

— Иди к дверям и стреляй. Собьешь бутылку, поверю, что ты лучший.

— Тут и сомневаться нечего, — рассмеялся Леонид.

— Глупые шутки, ребята, — попытался их остановить Шабанов.

— Не дрейфь, пилот, в меня он не попадет. Я бессмертен.

Жора достал из кобуры наган, высыпал из барабана все патроны и вставил два на место. Раскрутив барабан, взвел курок, приставил к виску и нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок. Леонид и Глеб следили за моряком, затаив дыхание. Трижды он раскручивал барабан, трижды подносил его к виску. Выстрела так и не последовало.

— Ну что, авиация? Кишка тонка? Знай флотских. Говорю же, я бессмертен, — Курбатов коротко хохотнул.

— Сейчас проверим.

Ленька обозлился. Выпив залпом стакан водки, отошел в дальний конец избы и достал свой «ТТ».

— Ставь мишень.

— Вот так-то лучше.

— Не глупи, Леня!

Шабанов вскочил и бросился к приятелю, но тот его оттолкнул, задев рану.

Глеб схватился за грудь и присел на корточки. Раздался выстрел. Бутылка слетела с головы моряка и упала на диван.

— Э, нет, так дело не пойдет, ты горлышко отбил. Целься ниже. Бей по этикетке, в середину.

Курбатов взял со стола другую бутылку, допил из горлышка остатки водки и поставил ее на свою голову.

Леонид вытянул руку, прицелился, нажал на спуск. Грянул выстрел. Моряка отбросило назад, он ударился о стену и медленно сполз на пол. Его взгляд остекленел. Чуть выше переносицы зияла черная дырка, из которой текла кровь, ручеек раздвоился на носу и потек по щекам, будто слезы. Бессмертный моряк был мертв.

Двери избы распахнулись. Вбежали люди в военной форме.

— Кто открыл стрельбу?

— Это я, — тихо произнес убийца, — старший лейтенант Хрущев.

— Арестовать.

Забрав оружие, Хрущева и Шабанова вывели во двор, где стояла машина военной комендатуры.

Варя весь вечер выглядывала в окно, как только слышала звук автомобильного мотора. Глеб не приехал. Он не появился и на следующий день. Она ездила на вокзал провожать поезда, но ни в одном из них Шабанова так и не нашла.

Как же теперь обещанный танец после войны?

В 50-м Дальстрой достиг своих максимальных размеров. В 30-х он ограничивался рамками района Верхней Колымы, теперь Дальстрою подчинялся весь Дальневосточный край, куда входили не только Колыма, но и Чукотка, большая часть Якутии, Хабаровский край и Камчатская область. Среди заключенных сначала было три тысячи четыреста семьдесят девять японцев, для которых построили отдельный лагерь, но численность их падала с каждым днем, счет погибшим никто не вел. Люди списывались с той же легкостью, как ветхая одежда, и выкидывались в котлованы, как выработанная рудная порода после обработки. Погибали и служившие здесь солдаты. К присяге призывали местное население, винтовки выдавались каюрам-эвенкам, камчадалам, чукчам-оленеводам, якутам. Не спасало. Рук не хватало катастрофически, охраны тоже. Многие рудники вставали, так как некому было подстегивать и гнать в забои зеков. Добыча катастрофически падала, золотые времена великой империи клонились к закату. Кто-то отдавал себе в этом отчет, а кто-то и слышать не хотел о неминуемой гибели главного источника драгоценного металла и сырья, как бы оставаясь в начале 40-х, когда Колыма обошла Калифорнию по добыче желтого металла.

Те, кто не верил в крах, сидели в Москве, жившие здесь видели положение дел собственными глазами.

На окраине Магадана располагался небольшой лагерь, обнесенный частоколом, без сторожевых вышек и колючей проволоки.

На территории было одно административное здание и тридцать две избы барачного типа, но построенные из добротной древесины, с русскими печами и больничными койками вместо нар. Работали заключенные в своих же бараках — там были установлены швейные машины. Смена — девять часов, и ты свободен. Условия райские: библиотека, шахматы, лото, домино. Запрет налагался только на свободное передвижение. Никто не смел покидать свой барак и общаться с заключенными из других бараков. На воротах лагеря не вывешивалось лозунгов и транспарантов, не было никаких опознавательных знаков. Жители города понятия не имели, кому принадлежит обнесенная шестиметровой оградой территория размерами со стадион. Те немногие, кто знал о лагере, его обитателях и образе жизни в нем, называли засекреченную зону «Оазис». Название притягательное, но по сути своей очень точное. Допуск в «Оазис» имело лишь высшее начальство, а комендантом там был майор госбезопасности Денис Сержин, бывший адъютант Белограя и его доверенное лицо, наделенное особыми полномочиями. Ограничивался он в одном — в праве расстреливать узников по своему собственному усмотрению.