В конце августа 1941 г. настроения населения продолжали ухудшаться. Заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского РК ВКП(б) вспоминал, что в домохозяйствах района женщины открыто начали вести агитацию, заявляя, что «всем коммунистам скоро будет конец», что с приходом немцев они помогут уничтожить коммунистов»37. По городу прокатилась очередная волна слухов. Широкое распространение получило мнение, что народ обманули, сказав, что есть запасы продовольствия на 10 лет; появилось много очевидцев «фашистского рая». «Часть этих очевидцев, — продолжает М.Протопопов, — просто изымали органы [НКВД]... Мы хорошо были осведомлены о том, что творится в домохозяйствах, наиболее отсталых мы убеждали»3 .
В некоторых домохозяйствах были разбиты и выброшены бюсты Ленина и Сталина. Упаднические настроения нашли некоторое распространение и среди коммунистов. В Кировский РК ВКП(б) обращались «несколько коммунистов» с просьбой изъять у них произведения Ленина и Сталина: «придут, мол, немцы и за такую литературу вешать будут»39. Аналогичные факты были отмечены в Ленинском РК ВКП(б). Партийные функционеры отмечали, что «хоть и при закрытых дверях, но задавали вопросы о том, когда можно уничтожить партбилет, уничтожать ли книги Ленина и по истории партии, справшивали, когда выдадут паспорта на другую фамилию, чтобы обеспечить переход на нелегальное положение»40.
Неуверенность и растерянность оставшихся в Ленинграде коммунистов и даже целых партийных организаций советской группы Дзержинского района после ухода основной части актива на фронт была характерной для этого периода обороны города41 . Пораженческие настроения захватили даже некоторых работников УНКВД, личные дела которых рассматривались на заседаниях бюро Дзержинского РК ВКП(б)42.
Война и быстро проявившаяся слабость власти привели к тому, что в августе 1941 г. произошел всплеск религиозных настроений. Политорганизаторы домохозяйств отмечали, что «буквально все кружки для писем были заполнены религиозными записками, которые действовали на людей», т.к. в них говорилось о необходимости переписать записку в девяти экземплярах для сохранения своей жизни43.
В конце августа малочисленные в то время пораженческие настроения по влиянием немецкой пропаганды приобрели вполне определенный характер — появились призывы к сдаче Ленинграда и превращения его в открытый город. Так, инструктор по информации Дзержинского РК ВКП(б) 22 августа 1941 г. сообщил в горком партии о том, что в районе трижды расклеивались объявления, в которых содержались призывы к женщинам с целью спасения детей идти в Смольный и просить, чтобы Ленинград объявили «свободным горо-дом»44. Рабочие Пролетарского завода вспоминали, что «жизнь становилась все хуже и хуже, немец подходил к Ленинграду, все наши пригороды были забраны, народ ходил панически настроенный, некоторые да и большинство ждали его как Христа. Рабочие говорили, что придет немец и перевешает всех коммунистов»45.
Несмотря на попытки властей исключить проникновение в город агитационных материалов противника, немецкие листовки читали, и пересказывали их содержание знакомым. В этой связи характерно, что обращение к ленинградцам К. Ворошилова 21 августа не произвело ожидаемого эффекта, скорее напротив, вызвало еще большие сомнения в способности власти отстоять город. Наряду с этим в городе распространились слухи об обращении немецкого командования к горожанам оставаться в городе и сохранять спокойствие. Ленинградцам обещали не бомбить город46.
Что же касается официальной информации, то она оставалась неудовлетворительной:
«Военные дела наши плохи, — писала в своем дневнике 21 августа 1941 г. Остроумова-Лебедева. — В какой мере? Не знаем. Из газет ничего понять нельзя, очень официально, расплывчато и уклончиво. По беженцам из окрестностей Ленинграда знаем, что в Гатчине наши власти приказали гражданам Гатчины выехать безоговорочно не позднее 24 часов. Из Первого Павловска (Слуцка)... тоже предложили жителям выезжать без обозначения срока. Так же и из г. Пушкина... Антисоветские настроения растут, что очень страшно в такое ответственное время и, конечно, крайне нежелательно. Это мне приносит Нюша от людей из очередей, утомленных долгими стояниями и страдающих мыслями о своих мужьях, сыновьях, братьях, погибающих на фронте»47.
Власть практически перестала заниматься разъяснительной работой, уступив это важнейшее поле борьбы противнику. Результатом явилось распространение всевозможных слухов, нарастание «стихийности», а не «сознательности» как доминанты настроений среди жителей города. Речь шла не об отсутствии газет, а их бессодержательности. Записи в дневнике Остроумовой подтверждают это:
23 августа: «...Газеты так мало дают, что люди перестают ею интересоваться и читать. «Все равно в ней ничего не узнать!» — так они говорят
24 августа: «...Мы граждане нашей страны, ничего, ничего не знаем. В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию... Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры. Тяжко!»
31 августа: «...Ничего мы не знаем, что делается в нашей стране. В газетах ничего нет...»
1 сентября: «...Мы ничего не знаем, что делается на фронте! Ничего!»48
Неблагоприятное воздействие на морально-психологическое состояние ленинградцев оказывало значительное количество дезертиров, которые вместе с беженцами являлись носителями негативных настроений и слухов.
Например, только с 16 по 22 августа в Ленинграде были задержаны 4300 человек, покинувших фронт, с 13 по 15 сентября — 1481, а за 16 сентября и первую половину 17 сентября — 2086 дезертиров49. Беженцы действительно привносили много дополнительной суеты и слухов в Ленинград. 20 августа Остроумова писала в своем дневнике:
«...В городе очень тревожно. Можно ожидать и было бы логично ожидать увидеть город пустынным, тихим, замеревшим. Ничуть не бывало! Улицы переполнены снующим во всех направлениях народом. Озабоченным, напряженным, но особенно хлопотливым и деятельным. Это все беженцы из окрестностей Ленинграда, из дачных мест, где много до сих пор народа жило и зимой, и из таких мест как Луга, Псков, Гатчина, Красное Село, Кингисепп и т. д.»50.
Наличие в городе значительного количества беженцев обусловило наличие дополнительных трудностей со снабжением города продовольствием. Действия властей, не предвидевших проблем, связанных с наплывом беженцев, вызывали сожаление и осуждение:
«Наши коммерческие магазины. — писала Остроумова, — осаждаются огромным количеством народа, жаждущего купить хлеба. Хлеба! Это все беженцы... Жаль, не ожидали такого наплыва покупателей на хлеб и потому не заготовили его достаточное количество, из-за чего около нас такие чудовищные очереди»51.
Закрытие коммерческих магазинов, являвшихся единственным легальным источников для приобретения продовольствия беженцами, означало еще большее ухудшение положения этой категории населения. Голод для беженцев начался намного раньше, чем для ленинградцев, борьба за жизнь с усугублением продовольственного положения принимала подчас самые чудовищные формы (вплоть до каннибализма). Но это было позже — в конце ноября—начале декабря 1941 г., а в начале сентября они представляли собой брошенную на произвол судьбы большую и неорганизованную массу людей:
«Бедные люди! Тяжело бывать на тех улицах и в тех кварталах, вблизи вокзалов, где они скапливаются тысячами. Вся душа переворачивается от этого потрясающего зрелища. Дети в повозках или на узлах, козы, коровы. Все шевелится, дышит, страдает. Все выбиты из колеи»52.
Еще до начала блокады партийные информаторы сообщали о наличии слухов относительно хорошего обращения немцев с жителями оккупированных районов — «покупают у населения яйца и кур», «хорошо относятся к пленным»53 . Одна из работниц Галошного завода со слов знакомой, бывшей на оккупированной территории, рассказывала о преимуществах жизни при немцах, а также об антисемитской пропаганде — «показывают кино, как русские стоят в очереди, а евреи идут с заднего хода»). Информатор РК Трегубов подчеркивал, что в большинстве случаев источниками слухов, разговоров и нездоровых настроений были прибывающие в город с фронта и главным образом вышедшие из окружения54. В начале сентября также высказывались скептические настроения в отношении военного обучения («берут одних инвалидов, да и оружия для них нет»), а также целесообразности проведения оборонных работ («немец все равно обойдет»).
