Мир звучит и тянется, как фраза,

Самолётик в небе чертит круг,

Вечность – ни фига не сложный пазл –

Восемь произвольно взятых букв.

Длится жизнь, как реплика простая,

Иногда, как музыка, звуча,

И никак поэзией не станет,

И никак не может замолчать.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 4,5 Проголосовало: 2 чел. 12345

Комментарии:

Литература

Мне останутся вишни и книжки

ЛИТРЕЗЕРВ                                                                                                                                                                                          

Любовь ЛЕБЕДЕВА, 24 года, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

обложка

ну да, ну да, совсем не ближний свет,

но мы готовы – поголовно – ехать.

нам предложили сказочный офсет,

где трын-трава и лист белее снега.

упасть-отжаться. и трамвай придёт,

поскрипывая чреслами вставными,

мы так попали в этот переплёт,

что стали до бессмертья прописными.

что будет дальше? лесополоса,

поля, луга, бескрайние просторы?

как много нужно будет рассказать,

чтоб стать потом зачитанным до корок:

что мне надеть, что плакать невтерпёж,

что ни за что не пробивать билета.

а ты меня услышишь и поймёшь,

и, боже мой, благодарю за это.

угольный набросок

в детстве ставили в угол и говорили: думай,

где ты была неправа, не включила собачку.

я любовалась обоями, мамин смакуя юмор

и вынося резюме, что буду теперь иначе.

буду не врать, не брать, не наносить обиды,

то есть все те неправильные глаголы, что

затвердили в школе больше для вида,

чем для себя, и что же из этого вышло,

где же ундины, где принцы, где мрамор каррарский,

где неминуемость счастья как злого укола?

чтобы «не бойтесь–любите!» стучало указкой,

ставило в угол, как мама меня после школы.

вот я стою. эта девочка, та, на платформе,

та, что смеётся и машет кому-то протяжно,

сколько воды утекло, а она в той же форме,

с той же осанкой такой угловато-лебяжьей.

как бы хотелось схватить её крепко за руку –

твой уготованный угол – твоя перспектива.

думай сейчас, как любить, только это – наука,

я не сержусь уже, я тебе всё простила.

лотова жена

этот режущий свет и вишнёвая горечь потухнут –

ничего не случилось, просто будние дни наступили.

злые осы июля летали на спящую кухню,

и садились на стол, и варенье вишнёвое пили.

...я же знаю, как ты любишь пенки в фарфоровой кружке,

твои ссадины, йод на коленках, зелёнку на пальцах,

как боишься злых стражей июля, которые кружат

над пунцовыми вишнями разные раз-два-три вальсы.

мне так жалко, что ты уезжаешь на август на море

к семенящим испуганным крабам и вёсельным лодкам,

мне останутся вишни и книжки, немому немое,

как безмолвное горе – жене уходящего лота.

это наше последнее утро. убитые осы,

как горячие кляксы на старой клеёночной гжели,

электричка гудит, и в глазах моих злых и раскосых

не найти твоего ускользнувшего отражения.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 3 чел. 12345

Комментарии:

Литература

Его октябрины

ОБЪЕКТИВ

Алексей ШОРОХОВ

Владимир Личутин. Сны бессловесных . Путешествие в Париж. Опыты психоанализа. – М.: Метагалактика, 2009. – 450 с.

СВОЙ СРЕДИ СВОИХ

Без малого сорок лет назад Юрий Казаков в одном из очерков в «Северном дневнике» упоминает «архангельского журналиста» Владимира Личутина. Спорит с ним, полемизирует. Мало ли было и есть архангельских (и не архангельских) журналистов? Но в большую литературу приходит именно Личутин. Вряд ли случайно…

Кстати, о подобных «обмолвках». Они тоже неслучайны. О самом Юрии Казакове во время оно «обмолвился» (и весьма определённо: «большой русский писатель») не кто-нибудь, а далеко небезызвестный всем месье и отчасти даже товарищ – Жан Поль Сартр. И дело не в том, что «сам». И даже не в том, что льстит это национальному самолюбию. Так же как и Марлен Дитрих, в свой единственный приезд в Россию опустившаяся в ЦДЛ на колени перед Паустовским. За рассказ «Телеграмма». В конце концов национальное самолюбие в достаточной мере «уврачевал» (хотя едва ли «исцелил») «сам» Матисс, сказав: «Не понимаю, зачем русские художники ездят в Италию? У вас же есть Рублёв».

Дело, повторяю, не в этом. Для кого-то может показаться даже смешным: Юрий Казаков и Сартр (то есть не в пользу последнего). Дело в том, что за Марлен стоят Ремарк и Хемингуэй, за Сартром и Матиссом тоже кое-что стоит. Так же как за Паустовским и Юрием Казаковым. Так же как и за Личутиным. И это кое-что есть живая традиция культуры. Именно живая, потому что латинское слово «традиция» обозначает буквальную «передачу из рук в руки». Поэтому-то для Бунина так важны встречи с Толстым и Чеховым, для Есенина и Георгия Иванова – с Блоком, для Хемингуэя – с Джойсом.