Выждав, пока замерло вибрирующее эхо, вахтер выглянул вновь. Противник наблюдал за ним, из-за угла виднелось его лицо.

– Выходи! – еще громче крикнул Синцов.

Вдруг своды подземного рва потряс оглушительный выстрел, и послышался звон стекла. Враг оказался хорошим стрелком и пулей разбил ближайшую к нему лампу. Порожденные эхом десятки новых выстрелов слились в оглушительную очередь. Синцов растерялся на секунду, не зная, стреляет ли его враг из автомата, или же это причуды акустики подземелья.

Однако старший вахтер не послал ответной пули. «Броситься на него? – спрашивал он себя. – Это безрассудно. Противник стреляет без промаха, и в узкой щели любая пуля угодит в цель».

Оставалось одно решение: бежать к Ганину – и вдвоем обратно! Чтобы уйти, враг бросится в прорытую им траншею, где и будет настигнут!

Выработав план действий, Синцов во всю ширину груди выглянул из своего убежища. Его острый глаз снова увидел вдали край плеча и часть закрытого чем-то лица.

Выстрелив в незнакомца, вахтер второй пулей разбил оставшуюся в пролете лампу и бросился к выходу, неловко ступая в темноте и ударяясь о стены.

Ощупью найдя выход, Синцов выбрался в коридор-перемычку, добежал до внешнего рва и, поднявшись по тоннелю вверх, достиг аппаратной.

Ганин все еще обдумывал, кого из спецгруппы можно заподозрить в помощи врагу, когда к нему в кабинет без стука ворвался тяжело дышавший старший вахтер. Волосы его были растрепаны, лицо бледно, ноги без ботинок, рубаха расстегнута.

– Скорее! Скорее! – еле переводя дух, кричал взволнованный Синцов. – Внизу враг!

В одну секунду выхватив из стола оружие, Ганин вскочил и, бросив бумаги на столе, кинулся за ним, едва успев захлопнуть дверь кабинета.

– Ваши пропуски! – крикнул им вслед обходчик, но Синцов и Ганин вбежали в аппаратную, забыв о нарушении табеля по охране здания.

Оба что есть силы устремились по узким подземным коридорам.

Когда они пробегали внешним рвом, Синцов крикнул майору:

– Снимите туфли! Сильное эхо!

Ганин мгновенно сбросил обувь, и через несколько секунд оба оказались у входа во внутренний каньон.

– Стреляйте вправо! Я влево! – приказал Ганин и закричал:

– Выходи! Кто там!

Оба послали по две пули в пустую теснину. Подземная щель, как мощный динамик, усилила выстрелы и швырнула их ужасающим грохотом в тесное пространство. Но неизвестный не выдал своего присутствия.

Вахтер и майор кинулись в разные стороны по влажному и неровному полу каньона. Слышалось учащенное дыханье и мягкий шум шагов. Синцов достиг своего угла раньше майора, и с противоположной стороны уже несся его умноженный эхом крик:

– Выходи! Кто там!

Затем прогремел выстрел.

Ганин также закричал и выстрелил. Но противник, зажатый в последней части рва, или решил не сдаваться, или уже скрылся в прорытой им траншее.

Майор и вахтер добежали до следующих углов почти в одно время.

В узком коридоре из камня и цемента не было ни души! Держа пистолеты наготове, Синцов и Ганин бросились навстречу друг другу, сошлись, но человек в черном бесследно исчез!

В третий раз за сутки Синцов выдерживал такой удар.

Майор и старший вахтер скрупулезно, шаг за шагом обследовали наружные и внутренние стены каньона, пол, потолок, осветили фонарем каждый камень. Но ни одна царапина, ни единый обломок промазки не говорили, что ров где-либо поврежден.

– Товарищ майор, – отвечая на недоверчивый взгляд Ганина, сконфуженно оправдывался Синцов, – честное слово, я видел человека. Вот эту лампу он разбил, – вахтер осветил фонарем блестевшие осколки стекла, – а эту я.

– Сюда надо собак, – решительно проговорил Ганин. – И немедленно! Только собака разберется в этой чертовщине.

В то время как в Главуране и на Ростовской шли поиски невидимого врага, старый одинокий вдовец Козлов безмятежно жил по строго заведенному распорядку, которого не менял вот уже более полувека.

Козлов занимал квартиру № 118 в доме напротив Главурана. Жил он на пенсию, избегал людей. Единственным его развлечением были газеты, единственной страстью – коллекционирование древних священных книг. Каждое воскресенье он выискивал, не продается ли где древнее Евангелие, Библия, Псалтырь, Триодь Постная или Четьи-Минеи. Его сутулую фигуру, седые киргизские усы и неизменный вопрос: «Нет ли, братцы, книги доброй?» – знали все букинисты и завсегдатаи базаров.

И зимой и летом старик вставал ровно в семь, делал гимнастику и выпивал натощак стакан кипяченой воды, веря, что это то средство, которое сохраняет ему отменный желудок. Затем Козлов до боли массировал тело жесткой сухой щеткой, отчего ему становилось жарко, а кожа покрывалась красными пятнами. К окончанию «автомассажа», как сам Козлов называл эту операцию, вскипал чай, и старик варил три яйца всмятку. Его многолетним утренним рационом были две чашки кипятка, четыре ломтя поджаренного хлеба с маслом и яйца, которые он съедал с мелко нарезанным сырым луком.

К восьми часам Козлов кончал неторопливый прием пищи, прочитывал свежую «Правду» и «Советский Ясногорск» и садился за письменный стол писать воспоминания бухгалтера. Издать такую книгу было давнишней честолюбивой мечтой пенсионера. В половине девятого он заканчивал свою литературную работу, закрывал чернильницу и аккуратно отвинчивал ножку старинного пианино. Козлов извлекал из нее длинный телеобъектив, который насаживал на старенький ФЭД. Получался мощный фотографический телескоп. Человек, снятый за несколько кварталов, выходил на карточке так, как будто стоял рядом с аппаратом.

С этой минуты движения Козлова становились четкими, а лицо приобретало выражение сосредоточенного внимания. Он снимал книги с верхней полки этажерки, стоявшей у окна, и в несколько движений укреплял на ней ФЭД. Боковые планки этажерки, прорезанные узорами, оказывались отменным штативом, с которого телеобъектив смотрел прямо на чугунный вход Главурана. Козлов ждал.

Без четверти 9 он сдвигал в сторону край шторы в той части окна, где блестело кварцевое стекло безукоризненной чистоты. Как только показывался первый служащий Главурана, Козлов преображался. Теперь он походил на хищного колонка, подкрадывающегося к добыче. С высоты шестого этажа люди казались придавленными сверху вниз, лица их невозможно было различить. Но телеобъектив видел все – мельчайшие морщины лба, торчащие из бровей волоски, форму губ и зубов. И старик, припадая глазом к визирам, ежесекундно нажимал кнопку. К девяти часам, когда иссякал поток служащих, Козлов успевал сделать до 300 снимков.

Облезлая модель ФЭДа тридцатых годов, с неказистым на вид объективом и цифрой 35 на счетчике кадров, в действительности представляла собой шедевр шпионской фототехники. Просветленный объектив, автоматический перевод пленки и автоматическая фокусная наводка, 400 снимков на одну катушку – все это было лишь незначительной частью многочисленных достоинств невзрачного аппарата.

В начале десятого Козлов прятал объектив и пленку в пианино, не спеша одевался, брал камышовую сумку и, ссутулившись, шел в магазины.

Вечером все повторялось вновь. Без четверти шесть он уже находился на своем посту и фотографировал всех, кто выходил из Главурана. Обе пленки, снятые за день, Козлов передавал неразговорчивому старику-полотеру с иностранным акцентом. Иногда, если поступал такой приказ от неизвестного ему шефа, пенсионер оставлял пленку в ящике для писем, на дне которого имелось потайное хранилище. Указания Козлов получал в письмах, которые ему слали якобы бывшие сослуживцы, или через цифровой шифр в газетах. Новую пленку приносил тот же полотер, а иногда Козлов находил ее у себя под подушкой. Последний метод доставки всегда ввергал старика к трепет.

За свою работу он получал 3000 рублей в месяц, то в виде облигаций трехпроцентного займа, то в виде пишущей машинки, дорогих часов или золотых протезных пластинок. Чтобы не привлекать к себе внимание, Козлов жил скромно, позволяя себе лишь единственную роскошь – не торговаться при покупке старинных книг.