С этими словами он подвел инженера к креслу и усадил его. Секретарь уже вносил две чашки дымящегося шоколада. С первых же секунд Зуев отметил, что Язин, хотя и бледен, но исключительно собран. «Лицо как у ученого», – подумал инженер.

– Мы должны перестроить большой дом, – начал Язин, дружелюбно смотря ему в глаза. – Тот самый, который вы построили здесь несколько лет назад. Без вашей помощи мы рискуем нарушить секретную планировку здания и, скажу откровенно, выдать некоторые тайны.

– Понимаю, – кивнул головой Зуев. – Вам надо показать секреты Главурана. Мне, однако, нужен план. Это ускорит работу.

Когда план был разложен на столе, Зуев, пробегая чертежи, постепенно восстанавливал в памяти деталь за деталью.

– Помощь ваша должна быть самой открытой, – добавил Язин. – Это очень важно для нас.

– Да, да, конечно, – задумчиво говорил Зуев, не отрываясь от чертежей и доставая авторучку.

Его память поразила Язина. Через десять минут Зуев был готов к докладу. Говорил он кратко и ясно. Полковник все более отчетливо представлял себе запасные ходы, хитроумные приспособления для засекречивания тайных коридоров, разветвленную систему линий охраны здания.

Слушая, Язин стенографировал важнейшие моменты из доклада Зуева и одновременно просматривал пояснительные схемы, которые быстро набрасывал Зуев. Эти наброски Язин тут же вклеивал между своими заметками в блокноте.

Окончив доклад, Зуев спрятал авторучку, откинулся на спинку кресла и неожиданно сказал:

– Вас не удивило, что я так быстро вспомнил здание, хотя строил его много лет назад? Объяснение очень простое: месяца два-три назад я уже делал доклад об этом же здании одному инженеру в Москве.

Собрав все самообладание, Язин спросил:

– В связи с чем, если не секрет, делался этот доклад?

– Тогда тоже от вас, из Ясногорска, приезжал инженер по фамилии… – тут Зуев задумался, – по фамилии Некрасов! Ему поручили ремонт здания. У Некрасова было направление к нам из Главурана и рекомендация от МВД.

– Как выглядел этот инженер? – спросил Язин, чувствуя, что летит в пропасть.

– Высокий, плотный, седоват, лет 50. Обходительный, речь вычурна.

Открыв ящик, Язин достал из него фотокарточку.

– Не он?

– Он, он! – радостно кивнул Зуев. – Антон Антонович Некрасов.

– Вы должны понять мое любопытство, – заговорил Язин, стараясь сохранить спокойствие, – мне казалось, что в изучении Главурана я первый. Мне поэтому интересны детали вашего разговора с инженером Некрасовым.

– Помню, Антон Антонович очень спешил: его вызывали в Минск. Для беседы со мной он располагал одним только вечером. Он так торопился, что забыл захватить с собой типовой план здания. Мы провели с ним приятный вечер. Разумеется, немного вина. Обаятельный человек!

– И вы рассказали ему то же, что и мне? – спросил Язин.

– Да, почти. Пожалуй, вам только рассказал больше. Кстати, вопросы у вас одинаковые: секретные ходы здания.

Когда Зуев ушел, Язин вскочил на ноги и принялся за бешеную гимнастику. Это было его обыкновенным приемом, чтобы отогнать гнев, волнение, успокоить нервы. Язин все более ощутимо понимал, что его противник обладает не только смелостью, граничащей с наглостью, не только широким набором фальшивых документов, но и точной информацией. Как никто другой, Язин знал, насколько трудно установить фамилию инженера, строившего секретное здание много лет назад, насколько трудно отыскать его, а затем еще и обмануть.

Было ясно, что противник долгие месяцы готовился к проникновению в Главуран. И перед Язиным возникли новые и страшные вопросы.

Не фотографировался ли главный журнал прежде и притом многократно?

Не уходили ли за границу атомные тайны Союза?

Отец Головнина, преподаватель гимнастики в институте, приложил много усилий, чтобы воспитать своего сына человеком воли и трудолюбия. Он сумел это сделать. Головнин-младший по одному лишь мысленному приказу накануне легко поднимался точно в 3–4 часа ночи, без видимого усилия мог обходиться три дня без пищи и воды, заставлял себя отказываться от любого удовольствия, в минуты наибольшей физической усталости мог забыть утомление. И уже дважды он вырывал из своей души зародившуюся было любовь.

При всем этом Головнин отличался внешней мягкостью и обходительностью. Редко кто понимал эту глубокую натуру, полную страстей, противоречий, жаждущую развернуть свои крылья во всю ширину. Его давней мечтой было путешествие по странам Европы, Азии, Америки. Ради кругосветной поездки он ничего не пожалел бы.

Проницательный человек, знакомый с людскими страстями, мог бы играть на особенностях его характера и даже использовать его в своих целях.

И Пургин, и Ганин частично подметили эту сложную мозаику духовной жизни Головнина, и именно поэтому он был взят на подозрение. Они знали о его романе с красавицей Гипой из бразильского города-гиганта Сан-Паулу, о тайном чувстве к Ольге Зариной. Наконец, они знали и о его цитадели на восьмом этаже. Но они не подозревали, что глубокая любовь к португалке Гипе временами заполняла его скрытное сердце. Тогда Головнин, глядя на Ольгу, видел сапфировые глаза Гипы, ее тонкие ноздри, трепетавшие в минуты ласки, ощущал ее словно изваянные из карара округлые плечи.

Василий Николаевич Головнин занимал квартиру из двух комнат на восьмом этаже дома по Кузнецкой. Секретный характер работы в Главуране ограничивал круг его знакомых. Из двух-трех друзей Головнину более других нравился Воропаев – умный, молодой, но уже поседевший работник спецгруппы. Однако и Воропаева он принимал у себя дома лишь в первой комнате, служившей одновременно и кабинетом и спальней. Вторая комната была всегда на замке, словно запретная зала волшебного замка. Никто не бывал в ней, никто не знал, что там скрывается. Только порой Воропаев бросал шутку, что в таинственной комнате, видимо, обитает экзотическая красавица, которую ревнивый Головнин привез из Бразилии. Но Головнин лишь загадочно улыбался и неизменно переводил разговор на другую тему.

При желании Головнин мог бы стать акробатом в цирке – настолько он был натренирован в сложных гимнастических упражнениях. А ясные голубые глаза, тонкий нос, мужественный подбородок и шапка вьющихся темно-каштановых волос сделали б его несомненным любимцем женской половины цирковой публики.

Если существуют люди, которые ведут две жизни, люди, которые, отработав служебное время, разительно меняются и становятся дома теми, кем они являются по натуре, то Головнин был из этой породы людей. Едва только он переступал порог квартиры, как тотчас же сбрасывал одежду и принимал ледяной душ. После сытного ужина из ржаного хлеба, яиц, сливок и фруктов Головнин ложился в постель на 60 минут. Неизменно в 7.30 он вставал, опять принимал душ, растирался жестким полотенцем. Затем он доставал из тайника в тумбочке ключ от второй комнаты. Если б теперь кто-либо постучался к нему, Головнин не отозвался бы.

Во втором кабинете с потолка свешивались кольца, канат, трапеция, вертикальный шест. С этими гимнастическими снарядами разительно контрастировала остальная обстановка. Здесь стояли три письменных стола. На ближнем к окну, освещенном слева, находились два микроскопа под чехлами зеленого шелка. В ящиках стола хранились тончайшие инструменты для препарирования насекомых – ланцеты, иглы, зажимы, скальпели, а также приспособления для анализа древесины различных пород, тканей, бумаги. На стеллажах вдоль стен, за светлым шелком занавесок можно было увидеть блестящие пробирки, банки с реактивами, серебристые и белые порошки, прозрачные кислоты. На отдельной полке сверкали никелем пинцеты, тускло посвечивали платиновые иглы, паяльные лампы, миниатюрные тиски и чернели два электрических трансформатора, совершенно неожиданные здесь.

На стенах кабинета-лаборатории, выкрашенных голубым маслом, не было ни единого украшения. Только на втором письменном столе стояла цветная фотография темноволосой девушки. Снимок запечатлел ее безмятежную улыбку, ровный ряд зубов, ямочки щек. Это была вторая любовь Головнина, которую он скрывал от всех, даже от самой Зариной. Больше на столе не было ничего, кроме массивной чернильницы из зеленого уральского малахита и подставки для книг черного лака. В ящиках его хранилась бумага всех сортов, копирка, папки с сотнями исписанных страниц и портативная пишущая машинка.