– Я знаю сюжет, – ответил Меткалф. – Из нас, капиталистов, ваши, русские, пропагандисты делают потрясающих злодеев.

Человек из ГРУ молча кивнул, соглашаясь со словами Меткалфа.

– Главную партию, роль Тао-Хоа, исполняет прима-балерина Большого театра. Ее зовут Светлана Баранова. – Он немного приподнял брови, сохраняя, впрочем, на лице безразличное выражение. – Она действительно великолепна.

– Неужели? – осведомился Меткалф. – В таком случае обращу на нее особое внимание.

– Правильно, – согласился русский. – Я всегда так делаю. Я никогда не пропускаю ее спектаклей.

Меткалф снова улыбнулся и отвернулся от своего непрошеного собеседника. Он был охвачен тревогой: человек из ГРУ знал, с кем он завязал разговор. В этом не могло быть никаких сомнений! Он выдал это своей мимикой, причем сделал это намеренно.

А из этого следовало, что агент ГРУ не случайно сидел здесь, прямо за спиной Меткалфа. Голова Стивена пошла кругом, он никак не мог сосредоточиться. Как можно было это устроить? Поскольку это наверняка устроено, и ничего случайного в этом «совпадении» не было.

И все же – как? Меткалф мысленно перелистал несколько последних минут. Он помнил, как садился на свое место, пустое место, окруженное людьми, уже сидевшими спереди и сзади. Агент ГРУ, вызывающе одетый в форму, уже находился там, теперь Меткалф это понял. Он припомнил рыжую голову, высокомерное, жестокое лицо; это зарегистрировалось где-то в глубине его сознания. Грушник просто не мог подойти уже после того, как Меткалф занял свое место!

Так, вернемся немного назад. Меткалф почувствовал, как по его шее сзади пробежали мурашки, свидетельствующие о нарастающей паранойе. Велики ли шансы, что на билете, который он купил в последнюю минуту у спекулянта возле входа в Большой театр, случайно было указано место прямо перед тем креслом, которое занимал агент ГРУ, знавший о его связи с Ланой Барановой?

Меткалф содрогнулся, когда до него дошло. Старик, продавший ему билет – этот жалкий с виду, в прошлом элегантный мужчина. Достаточно жалкий для того, чтобы делать то, что ему приказывали.

Это была подсадка, скажешь, нет?

Они поняли, что он шел в Большой, – они, наблюдатели, советские власти, в данном случае элита ГРУ, – и захотели особо указать ему на тот факт, что они уверены: он не сможет сделать ни шагу, чтобы об этом не стало им известно. Или это все-таки паранойя?

Нет. Это не было совпадением. Его, возможно, вели до Большого театра, хотя, если за ним действительно велась слежка, ею занимались опытные люди: он не заметил ни одного признака, никаких намеков на то, что к нему прицепился «хвост», и это было очень тревожно. Вообще-то он был хорошо подкован по части распознавания наблюдения. Он всегда успешно распознавал слежку; в конце концов, его же именно этому обучали. А советская слежка, как правило, была грубой, откровенной – здесь жертвовали тонкостью ради возможности лишний раз продемонстрировать тяжесть наказующей руки.

Но как же это удалось устроить в последнюю минуту? Он намеренно не стал покупать билет в конторе «Интуриста», как это обычно делали приезжие иностранцы. Ведь он совершенно сознательно решил обзавестись билетом в последнюю минуту, твердо зная, что всегда сможет найти его у спекулянтов.

Установленная за ним слежка могла понять, что он направляется в Большой театр, лишь после того, как он вступил на Театральную площадь. В их распоряжении имелось всего несколько минут, которых вряд ли хватило бы на то, чтобы вызвать агента.

И тут его осенило: он прибыл в Москву совершенно открыто, под своим настоящим именем, за несколько дней поставив власти в известность о своем приезде и получив необходимое разрешение. Здесь на него, несомненно, было заведено досье. Возможно, в разведке понятия не имели о том, зачем он приехал. Но они знали о его прошлой связи с Ланой, в этом он нисколько не сомневался. Так что нетрудно было предвидеть, что он пожелает пойти в Большой, увидеть там спектакль с участием своей былой любви. Да, они заранее рассчитали его шаги и разместили своих агентов на тот случай, если он поведет себя именно так, как можно было предположить.

Он находится под пристальным наблюдением людей, знающих, кто он такой. Вот что означало сообщение, которое ему передали.

Но с какой стати ГРУ? Почему агента прислала советская военная разведка? Разве не НКВД было тем самым агентством, от которого следовало ожидать наибольшей заинтересованности в том, чтобы держать его под присмотром?

Из фойе донесся третий звонок, свет ламп плавно потускнел, и возбужденный гул сменился наэлектризованной тишиной. Заиграл оркестр, занавес поднялся.

А затем, спустя несколько минут, Меткалф увидел ее: на сцене появилась Тао-Хоа.

По прошествии шести лет Меткалф снова увидел свою Лану и был сражен, очарован ее красотой, ее изяществом. Ее сияющее лицо, казалось, не содержало ничего, кроме самого чистого чувства, радости, открытости: она сливалась воедино с музыкой. Это было воистину небесное лицо. Зрительный зал мог находиться где угодно, хоть за миллион миль; она была существом не этого мира, эфирным духом.

По сравнению с нею другие балерины казались марионетками, которых дергают за ниточки. Ее присутствие на сцене сразу наполняло действие новой энергией, ее движения были одновременно и текучими, и мощными. Она взлетала, как будто не повиновалась земному притяжению, как будто ее несла волшебная сила. Она воспаряла, как живое воплощение музыки.

И на мгновение Меткалф позволил своему сердцу воспарить вместе с нею. На него нахлынули воспоминания о том, как он впервые увидел ее, когда она танцевала в «Тристане и Изольде»; это было первое и последнее представление этого балета. Со стороны Игоря Моисеева было просто глупо пытаться поставить балет на немецкую музыку, и Комиссариат культуры не замедлил указать ему на ошибку. Время, имевшееся у Меткалфа и Ланы, было отрезано, как казалось, окончательно и бесповоротно. И все же воспоминания об их коротком романе еще долго заставляли его лихорадочно перебирать возможные варианты. Как он, вообще, мог позволить ей уйти? А вдруг у него имелась какая-то возможность остаться? Хотя, конечно же, это был мимолетный роман и ничего больше; он никогда не собирался остаться в Москве, а она не собиралась никуда уезжать.

И теперь он мучительно гадал, что могло произойти с нею. Какой она стала под неумолимым воздействием шести прошедших лет; что она собой представляет? Осталась ли она той же самой хрупкой, порывистой девушкой?

И во что он намеревается ее втравить?

Внезапно занавес упал, зал взорвался аплодисментами, и Меткалф сам удивился своей мечтательности. Начался антракт. Весь первый акт он просидел, углубившись в свои мысли, в свои воспоминания о Лане. Он понял, что его глаза полны слез.

И тут он снова услышал голос сзади, совсем близко:

– Ведь правда, от нее невозможно оторвать взгляд? Я никогда себе этого не позволяю.

Меткалф медленно повернулся и увидел, что человек из ГРУ сидит на своем месте и энергично аплодирует. От движения его рук китель слегка вздернулся – лишь настолько, чтобы можно было заметить тусклый отблеск металла из-под крышки кобуры.

Блестящий никелированный пистолет Токарева калибра 7,62 мм.

Я никогда себе этого не позволяю.

Что он имел в виду?

– Да, она – нечто исключительное, – согласился Меткалф.

– Вот я и говорю: никогда не пропускаю ее выступлений, – продолжал офицер ГРУ. – Я смотрю на нее уже много лет. – Его тон производил впечатление доверительного и притом двусмысленного, даже угрожающего: голос настоящего недоброжелателя.

В зале зажегся свет, и зрители поднялись со своих мест.

Антракт в Большом, как и в большинстве российских театров, неизбежно означал посещение буфета, предназначенного для посетителей. Там предлагали водку, шампанское, красное и белое вино, копченую лососину и осетрину, ветчину и салями, холодного жареного цыпленка. Учитывая то, насколько в это время плохо питались москвичи, получавшие продукты по карточкам, не следовало удивляться той давке, которая образовалась у входа в зал со столиками.