Но предварительно ему следовало связаться с Говардом, жившим в Нью-Йорке. Поскольку Говард руководил всей деловой активностью семьи, именно ему предстояло договариваться с советским правительством о приезде в Москву его младшего брата. Он имел общее представление о том, что Стивен теперь работает на правительство, выполняя какие-то секретные задания, но, по соображениям безопасности, это было все, о чем ему сообщили.

К тому времени, когда Меткалф выбрался из Пещеры, жизнь в баре почти совсем затихла. Там еще оставались несколько человек, успевших загнать себя выпивкой и таблетками в состояние тихого, тупого забвения. Лишь Паскаль, бармен, заметил, как Стивен поднялся. Он сидел, согнувшись над счетами, и, перебирая чеки, подводил итоги сегодняшней торговли. Услышав шаги Меткалфа, бармен вскинул голову, подмигнул и сделал быстрый жест: сложил указательный и средний пальцы и поднес их ко рту, будто курил. Меткалф кивнул в ответ. Паскаль не забыл о сигаретах, которые так желал получить, и безмолвно напомнил о них Меткалфу. Тот, не говоря ни слова, прошел через бар, потрепал бармена по руке и вышел на улицу.

Там он поглядел на часы – час с небольшим пополуночи.

В это время ночи улицы Парижа пустели. Меткалф изрядно устал и мог воспользоваться возможностью как следует выспаться, но встреча с Корки взбудоражила его, и в его кровь хлынула изрядная доза адреналина. Поэтому он, скорее всего, не заснет, независимо от того, насколько ему требуется отдых.

Конечно, время позднее, но разве слишком позднее? У него была одна знакомая женщина, вообще-то, один из самых важных его информаторов. Она была шифровальщицей… По натуре «сова», она любила засиживаться допоздна, невзирая даже на то, что была обязана появляться на рабочем месте в девять утра.

Она будет рада его визиту в любое время дня и ночи, разве она не повторяла эти слова несколько раз? Ну так вот, он ее навестит сейчас и проверит, насколько ее слова соответствуют действительности.

Флора Спинасс была вообще-то довольно простой женщиной, но притом дорогой женщиной. Сначала она держалась тихоней и недотрогой, но, когда ему удалось ее расшевелить, сделалась сначала игривой, а потом страстной. До того как немцы пять месяцев назад захватили Францию, она была шифровальщицей в Surete Nationale – управлении государственной безопасности. Когда нацистские войска еще только приближались к городу, гестапо захватило здание Сюрте на улице Соссэй, дом 11, сразу за углом от Елисейского дворца; теперь там разместилась штаб-квартира гестапо. Вычистив всех, кого сочли ненадежными, гестаповцы все же оставили на службе очень много французов, поскольку у них не хватало людей, свободно владевших французским языком. Большинство секретарей и делопроизводителей остались на своих местах. Француженки не любили своих новых начальников, но у тех, кто сохранил работу, хватало ума держать язык за зубами и крепко держаться за свои стулья.

Но все они имели свою личную жизнь, у всех за плечами оставались семьи, и у многих, как и у Флоры Спинасс, были свои собственные небольшие трагедии. Вторжение нацистов ускорило смерть ее горячо любимой бабушки. Штат Парижской больницы, где в то время лежала бабушка, поспешил покинуть Париж, а некоторых слишком тяжелых пациентов никак нельзя было перевозить. Им – среди них оказалась и обожаемая grandmиre Флоры – были сделаны инъекции, после которых они тихо скончались. Флора горевала молча, но гнев за то, что нацисты сделали с Парижем и, как следствие, с ее бабушкой, продолжал пылать в глубине ее души.

Стивену была хорошо известна вся подноготная Флоры – сеть Корки проделала всю подготовительную работу, сопоставив больничные записи со списками работников всех более или менее важных учреждений по всему Парижу еще до того, как он «случайно» познакомился с Флорой в парке Монсо. Она была польщена и взволнована вниманием красивого богатого аргентинца, и они на пару посмеивались над дурацкими немецкими табличками, которые вдруг усеяли весь парк: «Rasen Nicht Treten» – не мять траву. До прихода немцев кто угодно мог спокойно сидеть и закусывать в любом месте парка Монсо. Но теперь? Это было настолько… по-немецки!

Нацисты установили комендантский час с полуночи, и потому все, у кого в голове имелась хотя бы унция мозгов, сидели сейчас дома или, по крайней мере, где-нибудь в помещении, а не шлялись по улицам. Нарушение комендантского часа могло означать ночь, проведенную в тюрьме. А иногда нарушителей комендантского часа отводили в немецкие казармы, где они всю ночь начищали солдатские башмаки или чистили картошку на военных кухнях.

До дома Флоры на улице Боэти было далеко. Он оставил свою старую, но мощную «Испано-Сюизу» около свое – го дома на улице Риволи. И поступил совершенно правильно: если бы он поехал на прием в автомобиле, ему все равно пришлось бы бросить его на проспекте Фоша. Он услышал хриплый грохот автомобиля. Приближался черный «Ситроен»; это наверняка ехали гестаповцы. Но оккупанты были слишком чем-то заняты, чтобы останавливаться из-за одинокого пешехода, которому полагалось сидеть дома, а не шляться по улицам.

Стало холоднее, поднялся порывистый ветер. Меткалф чувствовал, что у него замерзли уши, пальцы начали коченеть. Он пожалел, что не взял пальто, прежде чем покинул «Отель де Шателе», но тут же напомнил себе, что это было совершенно невозможно.

Примерно через минуту мимо проехала «черная Мария», или a panier а salade, корзина для салата – так французы всегда называли автомобили для перевозки арестованных. Меткалф почувствовал болезненный приступ паранойи и тут же вспомнил, что едва ли не все машины, которые можно встретить так поздно ночью, принадлежали нацистам. Увидев телефонную будку, он пересек улицу. Уже подходя к будке, где на стекле красовалась сделанная с немецким глубокомыслием по-французски надпись «Acces Interdit aux Juifs» – евреям вход воспрещен, он услышал крик и торопливые шаги.

– Эй! Вы! Arrкt![31]

Меткалф невозмутимо оглянулся, увидел, что вслед за ним бежит flic, французский полицейский, и, не ускоряя и не замедляя шага, продолжал идти к будке.

– Эй! Вы! Дайте-ка мне взглянуть на ваши бумаги. – Полицейскому едва перевалило за двадцать лет, и он, похоже, еще не брился.

Меткалф пожал плечами, приятно улыбнулся и вручил ему carte d'identite на имя Даниэля Эйгена, выданную префектурой полиции.

Француз изучал документ, не скрывая подозрения. Когда же он сообразил, что остановил иностранца, то явно приободрился.

– Комендантский час с полуночи! – рявкнул молодой полицейский. – Вы не должны выходить на улицу, или вам это неизвестно?

Меткалф криво улыбнулся и указал пальцем на свой смокинг. Всем своим поведением и жалкой усмешкой он давал понять: вот видишь, я, такой-сякой грешник, напился и позабыл о правилах. Теперь он уже радовался, что не имел возможности надеть пальто. Его смокинг представлял собой хорошее алиби, являлся своего рода доказательством того, что причина, по которой он нарушил комендантский час, довольно невинна.

– Ничего не хочу знать! – с важным видом пролаял мальчишка. – Время комендантского часа давно объявлено. Вы нарушили. Мне придется забрать это, – он помахал документом, – а вас доставить в участок для допроса.

О, боже! – мысленно простонал Меткалф. – Надо же, как повезло! С тех пор, как был введен комендантский час, его бессчетно останавливали за нарушение, но ни разу не доставляли в полицию.

Это было небезопасно. Он был почти уверен, что его поддельные документы выдержат даже довольно внимательное изучение, и, конечно же, у него имелось множество влиятельных знакомых, которые, не раздумывая, поручатся за него. Черт возьми, он мог назвать сколько угодно своих друзей, занимавших очень видное положение в Париже и способных немедленно освободить его. Но это могло понадобиться лишь в том случае, если он и впрямь окажется в полиции. А если там примутся слишком внимательно изучать свои бумаги… Меткалфу не было достоверно известно, насколько глубоко уходила его поддержка, сколько слоев документации могли подтвердить идентичность Даниэля Эйгена. Он мог не выдержать серьезного дознания.