– «Каменные стены – еще не темница, – процитировала она какое-то стихотворение. – И железные прутья – не клетка, если я свободна в моей любви».[102]

– Но ты-то не свободна в своей любви, Лана! Даже в этом!

– Мой отец…

– И это тоже ложь, Лана.

– О чем ты говоришь?

– Не было никакого заговора. Все «документальные свидетельства» были от начала до конца состряпаны нацистами, чтобы обезглавить Советские Вооруженные Силы. В СС хорошо знали, до какого безумия Сталин может дойти в своей подозрительности, знали, что он готов в любом и каждом увидеть предателя, и поэтому они изготовили фальшивую переписку, которая якобы велась от имени высших командиров Красной Армии.

– Это невозможно!

– Лана, нет ничего невозможного, когда речь заходит о воображении параноика. Твой отец может втайне ненавидеть Сталина, как и любой нормальный человек, но он никогда не готовил заговоров против него.

– Ты это знаешь?

– Да, я это знаю.

Светлана грустно улыбнулась.

– Как хорошо было бы надеяться, что теперь он окажется в безопасности.

– Увы, – отозвался Меткалф, – он живет на заимствованное время, и кредит скоро закончится.

– Ты помнишь дуэльные пистолеты моего отца?

– Те, которые когда-то принадлежали Пушкину?

– Да. Ну так вот, он когда-то сказал мне, что в те времена, когда еще дрались на дуэли, такие пистолеты имели, наверно, не менее ста тысяч человек. А сколько же дуэлей на самом деле состоялось за все эти годы? Может быть, тысяча. Смысл владения дуэльными пистолетами и выставления их напоказ, сказал он, состоял в том, чтобы предупредить потенциальных врагов, что им не следует бросать вам вызов, потому что вы готовы сражаться.

– Твой отец готов сражаться?

– Он готов, да… но… умереть, – прошептала она.

Меткалф кивнул.

– Невиновность никогда никого не спасала в этом раю для рабочих, – произнес он с отчаянием в голосе. – Машина террора настраивает одного невиновного против другого, не так ли? Таким образом информаторы оказываются во всех домах; никто не знает, кто «стучит», кто доносит о «неблагонадежности», и поэтому никто никому не доверяет. Никто не верит своему соседу, своему другу, даже своей возлюбленной.

– Но я верю тебе, – прошептала она. Слезы струились по ее щекам.

Меткалф не знал, что на это ответить. Он, лгавший ей, манипулировавший ею, не заслуживал ее доверия, и это вызывало у него отвращение к самому себе. Он не мог вынести ее доверия, ее чистосердечия. Теперь слезы подступили уже к его глазам – горячие, обжигающие слезы боли, гнева, сострадания.

– И мне ты тоже не должна верить, – проговорил он, закрыв глаза.

– Так вот к чему привела тебя в конце концов твоя вера? Вот что сделал с тобой твой мир? Твой свободный мир – он тоже заставил тебя перестать доверять кому бы то ни было? Тогда чем же твой свободный мир лучше, чем моя тюрьма с ее клеткой из золотых прутьев?

– Лана, милая, выслушай меня. Выслушай меня внимательно. То, что я хочу тебе сказать… я хочу, чтобы ты знала правду. И неважно, что ты потом станешь думать обо мне… Нет, неправда, на самом деле мне очень важно, что ты думаешь обо мне! Но ты должна знать правду, и если она все разрушит, то, значит, так тому и быть. Если это погубит операцию, если после этого ты больше не захочешь видеть меня, что ж, пусть будет так. Я не могу дальше жить, имея эту ложь на своей совести. Ты заслуживаешь большего, гораздо большего.

Светлана больше не смотрела на него. Она сидела рядом с ним на кровати и, казалось, вся ушла в себя. Он все еще держал ее за руку, но рука сделалась холодной и влажной. И в душе у него тоже возник и становился все сильнее ледяной холод. Это не был лед нараставшего безразличия, нет, это разрасталась застывшая, бескрайняя, словно северная тундра, пустота в душе мужчины, который вдруг почувствовал себя потерявшимся ребенком, одиноким и напуганным.

– Я хочу рассказать тебе об операции, в которую втянул тебя, – сказал он. Почему я это говорю? – задала вопрос какая-то часть его сознания. Зачем я делаю это? Он прибыл сюда с простым намерением убедить ее бежать из Германии, принять участие в еще одной головокружительно смелой акции, которая даст ей возможность сохранить жизнь и одновременно спасет операцию «Wolfsfalle». Но сейчас… что-то в нем сломалось, заставляя его сказать правду этой женщине, без которой он не хотел жить. – Документы, которые я дал тебе, те самые, которые, как я сказал, должны будут убедить Гитлера и его людей в том, что Россия имеет самые мирные намерения…

– Я знаю, – перебила Светлана. Она открыла глаза, но теперь уставилась в пол. Она казалась очень усталой. – Я знаю правду, дорогой Стива. Я знаю, что было в тех бумагах.

– Ты прочла их?

– Конечно, прочла. Ты недооцениваешь меня, миленький. Россия, которая не представляла бы никакой угрозы для Гитлера… Это было бы все равно что выставить на границе плакаты с приглашением Гитлеру вторгнуться в наши пределы. Такие люди, как Гитлер – и как Сталин, – презирают слабость. Она не успокаивает их, а, напротив, провоцирует. Если бы Гитлер полагал, что Россия слаба, он послал бы свои армии на Москву и Ленинград, он давно разгромил бы нас. Нет, единственное, что удерживало Гитлера от развязывания войны против России, это боязнь того, что Россия окажется слишком сильным противником. Я знаю это.

Это признание ошеломило Меткалфа. Он хотел поглядеть Светлане в глаза, но она упорно смотрела в пол и продолжала:

– Но ты хотел, чтобы между Гитлером и Сталиным началась война. Вот реальная цель. Твои документы сообщают Гитлеру о том, что Сталин вынашивает планы опережающего нападения на Германию. Если окружение Гитлера поверит в то, что эти документы подлинны, то у них не останется иного выбора, кроме как начать войну.

Он повернулся и взял ее лицо в ладони.

– Милостивый бог, – чуть слышно выдохнул он, – ты все время знала об этом?

– И я одобряю это, Стивушка. Я считаю, что это опасно и смело, но все равно это блестящий план. Это единственная надежда. Если Гитлер нападет на нас, считая, что у нас нет сил, чтобы оказать сопротивление, это будет для него все равно что собственными руками вырыть себе могилу. Да, Стива, я понимала это с самого начала.

– Ты прекрасная женщина, самая красивая из всех, кого я когда-либо встречал. Но ты также самая замечательная женщина из всех, какие есть на свете.

– В таком случае скажи мне еще одно, – строго проговорила она. – И ты должен сказать мне правду: НКВД догадывается, что я передаю немцам советские военные тайны? Ты приехал сюда, чтобы предупредить меня об этом?

– Нет, не догадывается. Еще не догадывается. Но это только вопрос времени – скоро НКВД возьмется за тебя. У абвера – немецкой военной разведки есть источник на Лубянке. Происходит утечка в обоих направлениях. Ни одна тайна не застрахована от раскрытия.

– Источник?

– Шпион. Кто-то, работающий на них, передающий им сведения.

– Шпионы среди шпионов!

Он кивнул.

– Немцы начали подозревать, что документы достались им слишком уж легко. Они пытаются выяснить, не могли ли эти бумаги быть подброшены советской стороной.

– И ты думаешь, что их источник с Лубянки поднимет вопрос обо мне.

– Это возможно. В любой операции, где задействовано более двух человек, всегда существует утечка. На этот риск всегда приходится идти.

– Но это не главное, что беспокоит тебя. Ты опасаешься, что ваша операция провалится.

– Каким безжалостным ты, должно быть, считаешь меня.

– Я уже не ребенок, – отрезала она и, внезапно повернувшись, взглянула ему в лицо широко раскрытыми глазами. Ее лицо вдруг сделалось жестоким. – Я-то думала, что ты к настоящему времени должен был понять это обо мне. Мы оба знаем, что важно, а что нет. Мы знаем, что судьба свободного мира куда важнее, чем жизнь любой балерины.