Кундров кивнул и еще раз глубоко затянулся сигаретой.
– Вредная привычка, но насколько приятнее курить немецкую сигарету, чем нашу папиросу. Даже фашисты делают лучший табак, чем мы.
– У вас в стране есть вещи, куда более достойные осуждения.
– Это так. Честно говоря, сейчас между Россией и Германией гораздо больше сходства, чем различий.
Меткалф с искренним удивлением вскинул бровь.
– Очень странно слышать такое от вас.
– Я уже намекнул вам на это в Москве. Я знаю эту систему изнутри. И знаю все ее злодеяния гораздо лучше, чем вы можете хотя бы представить себе. Поэтому меня нисколько не удивит, если вы сейчас скажете мне, что я должен помочь Светлане Михайловне бежать из страны.
Меткалф не сумел скрыть изумления.
– Но я не думаю, что она этого захочет, – продолжал Кундров. – Слишком уж многое держит ее в России. Все же может отыскаться и такая клетка, которую даже эта женщина не пожелает покинуть.
– Она говорила вам об этом?
– Никогда. Да в этом и нет необходимости.
– Вы так хорошо понимаете ее?
– Я очень хорошо понимаю ее чувства.
– Вы понимаете ее желание сбежать из Советского Союза?
– Скажете тоже – понимаю! Я сам испытываю такое желание. Я даже сделал бы это своим условием.
– Условием… чего?
– Условием того, что я помогу вам, помогая Светлане Михайловне. Это была бы моя цена.
– Вы хотите бежать? Вы это говорите?
– Я имею информацию, много информации о ГРУ, о советской разведке, и эта информация могла бы принести немалую пользу американскому правительству. Тем, на кого вы работаете, кем бы они ни были. Я могу очень многое сделать для вас.
Меткалф был потрясен. Но в выражении лица и в интонациях Кундрова не было ничего такого, что позволило бы предположить, что он разыгрывает хитрый гамбит[95], пытаясь проверить Меткалфа. Кундров говорил совершенно серьезно.
– Но почему? Почему вам этого хочется?
– Неужели вы спрашиваете меня об этом серьезно? – Кундров бросил окурок на асфальт, вынул другую сигарету и прикурил ее от маленькой медной зажигалки. Его рука немного дрожала – агент ГРУ был явно возбужден. – Вы, человек, который видел своими глазами, что наш тиран сделал с одной из самых великих стран мира, спрашиваете меня, почему я хочу уехать? Вы, кому пришлось испытать на собственной шкуре и террор, и паранойю, и продажность, и жестокость? Лучше уж я переадресую ваш вопрос вам. Неужели вы не понимаете потребности сбежать из этой тюрьмы?
– Но ведь вы же один из тюремщиков!
– Иногда бывает так, что и в тюремщики идут не по доброй воле, – тихо, почти шепотом, проговорил Кундров. – Когда мне только-только стукнуло двадцать, моего отца забрали. Посадили в тюрьму. Не спрашивайте меня, за что; вы уже должны были усвоить, что часто это случается вообще без всяких причин. Но я отправился выяснять, я спрашивал во всех учреждениях Москвы, причастных к арестам, пока не добрался до штаба ГРУ на Арбатской площади. И там меня самого бросили в тюрьму, били и пытали. – Он указал на бледный тонкий шрам, протянувшийся от угла его рта. Глумливое выражение – первая отличительная черта, которую Меткалф заметил в лице Кундрова, – вовсе не выказывало высокомерной насмешки, просто от этого шрама лицо было немного перекошено. – В конце концов меня освободили при том условии, что я сам буду работать на ГРУ. – Он кивнул в ответ на невысказанный вопрос Меткалфа. – Да, довольно многие из нас были завербованы именно таким образом.
– А ваш отец?
– Умер в тюрьме, – небрежным тоном бросил Кундров. – Как сказали, от сердечного приступа. Но правды я так и не узнал.
– Мой бог! – прошептал Меткалф. Он-то был почти уверен, что привилегированных служащих советской системы ее жестокий террор обходил стороной. Но, видимо, неприкасаемых в СССР не существовало.
– Полагаю, мне нет нужды рассказывать вам о моих друзьях и коллегах в ГРУ, о том, что происходило с ними. Когда назначают нового начальника ГРУ, он приводит с собой собственных лакеев, продвигает своих людей, а они, в свою очередь, строчат доносы на своих врагов, которых после этого «вычищают». Это бесконечный цикл бессмысленной, болезненной жестокости. Вам, конечно, знаком древний гностический символ уроборос – дракон или змея, заглатывающая свой собственный хвост и таким образом поддерживающая собственную жизнь, пожирая самое себя. Это и есть государственная тирания. Революция пожирает себя. Русская революция родила Ленина, монстра, которого мир считает спасителем, который создал ГУЛАГ, систему тюремных лагерей, а он родил другое чудовище, Сталина. А тот в свое время родит еще какого-нибудь монстра, и так будет повторяться до бесконечности. И та машина террора, которой Сталин пользуется, чтобы удержаться у власти, тоже пожирает самое себя, уничтожая русских людей, что создает бесконечный цикл террора. Машина питает тех самых людей, которых терроризирует; это своего рода каннибализм. Вы говорите, что я один из тюремщиков. А я повторю вам то, что уже сказал в Москве: я всего лишь один из бесчисленных винтиков в гильотине.
– Но вы помогли мне спастись. Вы связаны с подпольной сетью противников режима, которые тайно вывозят людей за границу, – вы ведь имели возможность дезертировать в любой момент, когда сочли бы нужным!
– О, это только так кажется. Увы, нет. Когда убегает обычный русский, правители пожимают плечами; им на это наплевать. А когда за границей пытается спастись один из тюремщиков, они не останавливаются ни перед чем, лишь бы расправиться с ним. Отправляют специальные команды НКВД, которые убивают любого из своих бывших сослуживцев, посмевшего покинуть страну. Без покровителя – без защиты со стороны западного правительства – я окажусь на том свете через считаные дни. Как я только что сказал, я мог бы неплохо пригодиться вашему руководству.
Меткалф молчал не менее минуты. Все это не было уловкой или провокацией: Кундров говорил совершенно серьезно. Его ненависть к сталинской России была подлинной, несомненно, он много и упорно думал об этом в течение долгих лет. И все же в конце концов Стивен произнес:
– В Москве вы сможете принести больше пользы своему народу.
– Только в том случае, если мне удастся уцелеть, – ответил Кундров с саркастической улыбкой. – Хотя это только вопрос времени: рано или поздно мне все равно всадят пулю в затылок.
– Но подумайте сами, как долго вы уже смогли продержаться, какое прочное положение в системе сумели занять.
– Я обладаю способностью вроде той, какую имеют хамелеоны: казаться совершенно лояльным системе, на которую работаю. Это такой механизм выживания.
– Эта способность сослужит вам хорошую службу.
– Меткалф, эта способность опустошает душу.
– Возможно, если она служит одной лишь цели выживания. Но если цели идут много дальше, то, возможно, и нет.
– Теперь моя очередь спросить у вас, что вы имеете в виду?
– Разве вы сами не понимаете? Что случится с Россией, если все люди, подобные вам, покинут ее? Что случится с миром? Именно такие люди, как вы, могут изменить систему изнутри, а ведь только это способно помешать сталинской России уничтожить планету!
– Я уже сказал вам, Меткалф, что я всего лишь винтик в гильотине.
– Да, сейчас вы просто мелкий функционер, но через пять лет, через десять лет вы можете оказаться одним из лидеров. Одним из тех людей, которые помогают формировать политику развития государства.
– Если я уцелею. Если меня не расстреляют.
– Никто не владеет умением выживания в системе лучше, чем вы. И Иосиф Сталин не может жить вечно, хотя иногда кажется, будто это возможно. В свое время он умрет…
– И его место займет другой Сталин.
– Его место займет другой лидер. А будет ли он вторым Сталиным или реформатором – кто сейчас может сказать? А вдруг кто-то вроде вас? А может быть, и вы сами?! Я считаю так: если вы убежите из СССР, приедете в Америку, или в Великобританию, или в какую-то еще часть свободного мира, которая останется свободной во время этой проклятой войны, то вы будете всего лишь еще одним русским эмигрантом, таким же, как сотни тысяч других. Но если вы останетесь в Москве, если вы останетесь верны вашим взглядам и будете работать внутри системы, тогда появляется шанс! Шанс на то, что вы что-то измените, что вы повернете ход истории. Шанс на то, что вам удастся помешать машине террора уничтожить планету. Миру очень нужно, чтобы в Москве были такие люди, как вы: хорошие люди, благородные люди, нормальные люди, черт возьми! Припомните-ка, что вы сказали мне в Москве? Вы сказали, что героев очень не хватает, что России нужно, чтобы их становилось больше, а не меньше.
