Но вернемся в ГУЛАГ. Здоровье Л.Н. ухудшалось; никакие ходатайства не приближали свободы; росло непонимание с А.А. «Только одного хочу: по возможности закончить книгу об истории Центральной Азии, сиречь посмертную докторскую диссертацию», — пишет он все тому же В. Н. Абросову в середине 1955 г.245. А в конце августа Л.Н. откровенно пишет другу: «Если пересмотр приведет меня домой, надо начинать жизнь заново, а это ох как трудно. Это задача для молодости, а я уже старик?»246

Идет 1955-й. Гумилеву — 43 года. Вообще-то не так и много, но если вспомнить ничтожную паузу между «первой Голгофой» и 1949 г. — всего четыре года, — то спрашивается, что он видел «на воле», что успел? Разве что, работая библиотекарем сумасшедшего дома, защитить диссертацию. Пересматривая свою жизнь «ретро» в эти «окна свободы», он бодрится, утешает себя — «что-то было». Но «лагерное», циничное проступает именно при этих воспоминаниях, особо в рассуждениях о женщинах: «Птица — была у меня 32-я, и то я считаю, что мне повезло»; «Я знаю, что Птица не хороша, но прочие были еще хуже». Все это как-то пошловато и диковато для умного и деликатного человека, каким по сути был Л.Н. Только в этом смысле можно понимать его советы «другу Васе»: «Как ты прав, что не женишься! Я, вертясь среди баб, ничего не приобрел и много потерял, а ведь требования мои минимальны — только приличия во взаимоотношениях». Дальше идут советы «в чистом виде»: «Я не шучу, я настаиваю, чтобы ты самыми татарскими методами открыл и продолжил донжуанский список, не взирая на лица партнерш. Не думай сам, а поступай, как я тебе пишу — заводи бабу, да не одну. Это то, что тебе нужно, а к чистой любви ты пока не подготовлен»247.

Среди этих текстов были и более проникновенные, горькие размышления о том, что все уже поздно: «Я не знаю как сложится моя судьба, но, по-видимому, приходится рассчитывать на холостую жизнь, что меня ничуть не огорчает: мне жениться поздно, ухаживать лень и беспокоиться о взаимности вовсе неохота».

Что же все-таки спасало в этой, казалось бы, полной безысходности? Ответ на этот вопрос в следующих словах Л.Н. из письма Абросову: «Я, конечно, всемерно стараюсь отвлекаться в сторону науки, но сколько можно? Жить и смотреть на мир неохота». Мне кажется, что первая часть фразы — объяснение всего: дикой выносливости, преодоления, способности не обращать внимания на условности, существующие даже там, за колючей проволокой. Чего стоит информация из двух писем конца 1955-го: «Живу сейчас средне, хожу на работу, — учусь на сапожника». И через три дня еще: «Я стал сапожником. Все, включая начальство, хохочут надо мною, но мне наплевать, я в тепле», и тут же с хорошим юмором: «А в самом деле, достаточно прочесть любую статью Натаныча (А. Н. Бернштама. — С. Л.), чтобы понять, что это сапожник; почему никто не смеется? Лучше историку работать в сапожной, чем писать книги как сапожник»248.

Самое ценное (а вместе с тем и спасительное) для Л.Н. — была возможность хоть как-то заниматься наукой. «Я все чаще стал попадать в больничный барак, — пишет он. — Наконец, врачи пожалели меня: определили инвалидность. Меня назначали теперь на сравнительно легкие работы... Так появилось время, чтобы думать. Теперь предстояло самое трудное: получить разрешение писать. В лагере, как известно, категорически запрещалось вести какие-либо записи. Я пошел к начальству и, зная его преобладающее свойство — предупреждать и запрещать, сразу запросил по максимуму: «Можно ли мне писать?» — «Что значит писать?» — поморщился оперуполномоченный. «Переводить стихи, писать книгу о гуннах». — «А зачем тебе это?» — переспросил он. «Чтобы не заниматься разными сплетнями, чтобы чувствовать себя спокойно, занять свое время и не доставлять хлопот ни себе, ни вам». Подозрительно посмотрев на меня, он молвил: «Подумаю». Спустя несколько дней, он вызвал меня и сказал: «Гуннов можно, стихи — нельзя»249.

Многократно цитированные выше «письма Васе» интересны, конечно, не жалобами, не «поучениями» насчет женщин, а колоссальным накалом научного поиска, добрым спором двух профессионалов на путях «стыковки», казалось бы, самых разных наук. В начале 1955 г. Л.Н. пишет Абросову: «У меня здесь 2 чемодана книг и ни одной тряпки»250. Из омского лагеря в 1956 г. он уедет тоже с двумя чемоданами. Они сколочены из досок (их сделали столяры — зеки), но в них бесценный для Л.Н. груз: рукописи двух его монографий: «Хунну» и «Древние тюрки» — его будущая, к счастью, не «посмертная» диссертация.

До 1961 г., больше четырех лет — время подчистки, проверки того, что сделано в нечеловеческих условиях, приведение рукописей в диссертабельный вид. Свидетельством поразительной работоспособности Л.Н. для меня явились его письма П. Савицкому; через несколько месяцев после лагеря он пишет отцу евразийства, не уступая тому в эрудиции.

Евразийство не только нельзя считать отжившим учением, но наоборот, его надо считать находившимся в состоянии временного анабиоза, с самыми благоприятными и обнадеживающими перспективами.

Вл. Ильин

Выйдя из Омлага, Л.Н. начал интенсивно работать, уточняя, завершая, развивая то, что было сделано в нечеловеческих условиях, что привезено было в самодельных чемоданах с востока. Работая в Эрмитаже, он познакомился с историком из ЛГУ профессором М. А. Гуковским. Матвей Александрович, как и уже упоминавшийся его брат Григорий, тоже сидел. Он попал в лагерь по «ленинградскому делу», будучи виновен только в близком знакомстве с ректором А. А. Вознесенским. Сидел М. Гуковский в мордовском лагере вместе с одним из основателей евразийства — Петром Савицким; там они познакомились и подружились. Матвей Александрович дал Л. Гумилеву адрес П. Савицкого в Праге. «Десять лет мы переписывались, — рассказывает Л. Гумилев, — а когда я приехал в Прагу на археологический конгресс в 1966 году, он встретил меня на вокзале. Мы несколько раз встречались, долго гуляли, он рассказывал о пережитом...»251

Вот об этой переписке, об адресате Л.Н. стоит рассказать подробнее. Мне лишь бегло удалось познакомиться с письмами из Ленинграда в Прагу, да и сохранилось-то их немного. Поначалу это были письма робкого ученика к учителю, но затем постепенно они выходили на один уровень с письмами из Праги. Стоит обратить внимание на любопытную деталь: Л.Н. и в 60-х гг. все еще чего-то опасался; он уже не боялся писать в Прагу (братская Чехословакия!), шли его деловые письма во Францию, но воздерживался писать в США, где в Йельском университете работал профессором второй из «отцов» евразийства — Георгий Вернадский. Письма и статьи из Ленинграда достигали США обходным путем: сначала до Праги, затем, уже в чешском конверте, от П. Савицкого к Г. Вернадскому; а обратно — тоже через Прагу — они достигали коммуналки на Московском проспекте. Правда, в 60-е гг, в разгар «холодной войны», не все было так просто и на другом конце образовавшейся связи — в США. П. Савицкий сообщал Л.Н. в апреле 1961 г.: «Две новейших Ваших статьи, сразу же мной ему (Г. Вернадскому. — С. Л.) посланные, еще до него не дошли: их сверхвнимательно изучает американская цензура, как они того заслуживают». Все статьи и редкие в ту пору книги Л.Н. отправлялись в двух экземплярах; ему очень были нужны отзывы «отцов». «Очень Вас прошу прислать отзывы на отдельных листах, дабы я мог их приложить для редакционных советов», — писал Л.Н. Савицкому 3 декабря 1956 г.