Оставалось сложить письма в прежнем порядке и аккуратно вернуть на место все содержимое сундука. Волчок поднялся с коленей, довольный тем, что после его вторжения не осталось ни следа. Стенка, у которой стоял сундук, была украшена картинами, взор Волчка неожиданно упал на них. Это был скорее беглый набросок, художнику понадобилось лишь несколько быстрых уверенных штрихов, чтобы запечатлеть изящную линию изогнутого стана и шеи, округлость бедер и живота, тонкую руку с браслетом на запястье. У Волчка замерло сердце, он глядел то на черный браслет, то на подпись в углу рисунка и недоумевал, как это он раньше ее не узнал.

Ладная форма офицера британской армии повисла на нем, как нелепый наряд печального клоуна. Волчок вышел, зажав в кулаке сведения о молодом японце.

Щелчок фотоаппарата раздался в тот самый миг, когда она уже приоткрыла дверь и быстро оглянулась, будто боялась, что кто-то за ней следит. Затвор объектива открылся и закрылся, поймав ее образ вместе с потоком сумеречного света. Потом она зашла в дом. Какое-то время Волчок тщетно ждал ее появления в окне и, не дождавшись, побрел к своему джипу.

У него уже была целая коллекция фотографий, и она неуклонно росла с каждым днем. При желании можно всю доску для объявлений заполнить моментальными снимками, увеличенными фотографиями, предварительно их подписав и поставив даты. Волчок вернулся в казарму, разложил фотографии под лампой в хронологическом порядке и долго смотрел на них. Зачастую Момоко стояла в дверях не одна. Рядом с ней был молодой человек в старом солдатском кителе императорской армии. Имя этого человека было надежно заперто в тумбочке, рядом с кроватью, в армейской казарме. Отложив фотографии, Волчок лег, закурил и долго глядел на вырванный из записной книжки листок.

Он глядел на иероглифы и видел Момоко. Ее образ не оставлял его ни на миг. Она улыбалась манящей, таинственной улыбкой, глупо хихикала, как тогда, на танцах, все смеялась и смеялась и чертила что-то на окне в комнате того молодого японца.

Момоко не смеялась. Она даже не улыбалась. В то самое время, когда Волчок брел к своему джину, Момоко стояла, прислонившись к стене, и разглядывала корешки книг на самодельном стеллаже. Всякий раз, приходя к Йоши, она видела, как растет его коллекция. Тут вперемешку стояли труды восточных и западных философов, буддийские трактаты, увесистый том истории Бирмы. Она знала, что Йоши зачастую отказывал себе в еде, чтобы на последние деньги покупать их на развалах и в лавках букинистов.

— Вот чем ты занят целыми днями.

Йоши кивнул из центра комнаты, где все это время сидел, скрестив ноги.

— Тебе это все не надоело? — не отставала Момоко.

Он начинал выводить ее из терпения.

— Не то чтобы… — Эта полуулыбка, будто учитель забавляется вопросом глупенькой школьницы. Теперь Момоко уже почти злилась. — У тебя какой-то раздраженный вид, — мягко заметил Йоши.

— Нет, не то чтобы… — Она пожала плечами.

— Вот и хорошо.

— Но ты ведь не можешь всю жизнь просидеть в этой комнате?

Йоши долго не отвечал и следил за пальцами, что нервно теребили когда-то подаренный им браслет.

— Нет, — сказал он наконец.

— Что же ты собираешься делать? Рисовать ты больше не хочешь…

— Не хочу. Все это было от суетности и глупого самомнения.

Опять этот его нарочито мягкий тон, просто невыносимо. Уж не сказать ли ему, что он просто освоил новую разновидность суетности и глупого самомнения?

— И что же ты, наверное, решил чем-то другим заняться?

— Да. — Йоши смотрел на нее невозмутимо, будто все этим объяснил.

— Йоши! — В голосе Момоко звучали одновременно мольба и гнев. — Что ты решил?

— Я уезжаю.

— Уезжаешь из Токио? — сказала и не поняла: стало ей легче или грустнее.

Он кивнул. Момоко чувствовала, как былое раздражение сменилось горечью утраты. Да, она снова теряла его, хотя теперь это был совсем другой Йоши, совсем другая потеря.

Она подошла поближе, опустилась рядом с ним на колени:

— Ты когда решил?

— Думаю, еще до того, как вернулся. И знаешь, Момо, с каждым днем все больше утверждался в этом решении.

— И куда же ты поедешь? — Настал ее черед говорить с отрешенной, почти безразличной мягкостью.

— По всей стране, с места на место.

— И чего ради?

— Потому что я так решил.

— А что же ты будешь делать? — спросила Момоко недоуменным, умоляющим голосом.

Йоши слегка улыбнулся, будто заранее радовался нелепости своего ответа:

— Идти.

— То есть как это — идти?

— А вот так, я намерен просто идти. И не спрашивай, с какой целью.

— Как монах?

— Возможно, — он уклончиво посмотрел куда-то мимо нее.

— Что, попрошайничать будешь?

— Будет надо, так и попрошайничать, — он обернулся к ней, — Что, это так сложно представить?

— У тебя ведь ничего нет для такого путешествия. Ты что, еще не заметил, что на улице зима? А ты собираешься идти пешком!

Йоши сидел на полу, словно изваяние Будды.

— Мне ничего и не нужно.

Она бросила взгляд на его ноги:

— Тебе ботинки нужны.

— У меня есть ботинки.

— Хорошие? Которые защитят от холода?

— А я не собираюсь обращать внимание на холод.

Момоко вскочила и стала мерить комнату шагами.

— А есть ты что будешь?

— Чем люди накормят.

— А с чего это им тебя кормить? И чем?

— Тем, что у них найдется. Момо, я решил.

Она подошла ближе:

— Ну зачем тебе это, Йоши? Ты ни в чем не виноват. Разве ты развязал войну? Ты даже не хотел на нее идти. Помнишь, как мы собирались спрятаться и ждать наступления мира? — Ее голос вздрогнул, колени подкосились, она опустилась рядом с ним на пол и только качала головой, с трудом сдерживая слезы. — Ты уже расплатился Йоши, тебе больше не за что платить. Это такое ребячество.

Йоши сидел, опустив глаза, и улыбался. Знакомое выражение — глупая улыбка школьника, который не хо чет выдать своих чувств, глупая мальчишеская улыбка. И зачем Йоши напялил эту идиотскую маску? Ей вдруг захотелось сбросить ее пощечиной.

На улице смеркалось, и комната постепенно погрузилась во тьму. Момоко зажгла свечку и встала у окна, глядя на свое отражение потемневшими, усталыми глазами. На столицу наползал декабрьский мрак, так что сама мысль о весне казалось несбыточной сказкой из другого мира.

— А с вещами твоими что делать? — спросила она наконец.

Ответом была ироническая улыбка.

— С какими вещами?

— С книгами.

— Я их все прочитал, они мне не нужны, можешь забрать себе.

— Йоши, и мне не нужны. — Она посмотрела на его отросшие волосы. — Иногда я не могу поверить в то, что все это случилось, что мира, в котором мы жили, больше нет. Я прохожу мимо исчезнувших мест и воссоздаю их в своих воспоминаниях. Но потом я запрещаю себе вспоминать, так как чувствую, что проваливаюсь в прошлое. С тобой так бывает? — Йоши кивнул. Момоко взяла его за руку. — Я знаю, что назад не вернуться. Но, может быть, через пятьдесят лет настанет день, когда все будет выстроено заново, и тогда каждый из нас сможет остановиться и передохнуть. Вся страна, Йоши, с молотками и кистями в руках, остановится и бросит взгляд назад. — Она покачала головой, — Все, кроме нас, потому что если мы сделаем это, то тут же умрем от тоски по прошлому.

Из-под двери дуло, пламя свечи колыхалась в полутьме. Момоко сжала его руку:

— Я приду завтра.

— Ты не обязана.

— А я хочу! Я тебе кое-что принесу в память о старых добрых временах. Дожили — это я-то говорю о старых добрых временах? — Момоко отпустила руку Йоши и погладила его по волосам. — Надо тебя подстричь.

Он кивнул с улыбкой, встал с пола и проводил ее до двери.

— До завтра, — бросила Момоко.

Не дав Йоши возразить, она зажала ему рот рукой, а потом быстро повернулась, сбежала по лестнице и исчезла в ночи.