Откуда ждать подлого удара? Куда поведут, быть может — уже завтра, изменники турецкую силу? К крепости Нямц, может быть? Навряд, Нямц крепок; его пыркэлаб Лука Арборе, надежен, умен и делен. На север, на Хотин? Вполне возможно, в той твердыне — самое дорогое сердцу воеводы: княгиня Мария, дети, его надежда — подросший сын Александр, удивительный княжич, в народе любовно называемый Сандрелом. И- еще одна Мария, Войкица… Но Хотин тоже — не голубиное яйцо, Хотин — твердый камень в бережении близких ему по крови, надежных мужей и воинов. А может, османы и их советчики придумают более широкий, дерзкий ход? Может, воспользуются великой своей численностью и двинут в обход лесным островам, по этим вот шляхам, охватывая кодры, дабы отрезать воеводу и его войско, пока оно не усилилось, окружить, загнать в ловушку? Именно такого следовало бы опасаться, помня о том, сколько у султана в войске мунтян и предателей из собственной земли.
Князь Штефан любовно погладил чуть шершавый, теплый пергамент, прослеживая на нем пути, за которыми нужен глаз, которые нельзя оставлять без присмотра, чтобы не получить удара в спину. Эта карта была для него живым существом, вобравшим в себя мудрость ее создателя — белгородского зодчего, доброго и давнего друга господаря. Штефан охотно сверял с нею свои думы, разговаривал, словно с умным помощником, спрашивал совета. Казалось дивным: в Белой долине, в опаснейший час сражения, когда войники и витязи почти насильно спасали его самого, четверо простых землян, по слову Русича, пробились к сваленному наземь шатру воеводы, где уже шарили турки, вырвали из рук поганых драгоценную карту в ее кожаном футляре с серебряными обручами и с нею пробились к своим. Погибли все четверо; последний, принесший карту, вскоре умер от ран, но сохранили, сберегли ценою своей крови, впитавшейся навеки в округлые бока дубленого короба. Словно поняли до конца простые дети Земли Молдавской, от роду не ведавшие грамоты, сколь ценен сей рисованный образ их общей отчины-дедины. Что стало бы, окажись эта карта в руках султана? Мухаммед, конечно, сумел бы воспользоваться ею до конца!
И вновь с острым чувством стыда князь вспомнил о том, как бросился в сечу, хотел умереть. Верные люди вытащили, принудили остаться в живых. Что стало бы с ними, приведи к кровавой удаче его слепой порыв? Что стало бы с Молдовой? На кого осталась бы она в тот крестный час? Сандрел и его братья были молоды, не обучены нелегкому ремеслу воеводы и государя. Земля его погибла бы без вождя, народ стонал бы под двойным ярмом иноземных и здешних кровососов, бояре-изменники растерзали бы страну, без конца споря друг с другом, кто лучше послужит туркам, кто высосет для них больше золота. Молдову без него ждала гибель. Но было ли так уж бессмысленно его стремление расстаться с жизнью? Разве не ради смерти рождается каждый сущий, муж же истинный — не для смерти в бою? Разве не был он побежден, разбит? После, не раз, Штефан спрашивал о том мудрую карту и слышал от нее: нет. Его крепости не взяты; войско возвращается, и сам он по-прежнему мыслит, живет, сражается. Сама земля восстает на врагов сушью, зноем, бескормицею, близким голодом. Но было ведь, было: позор бегства из лагеря, взятого врагом. По воле божией одолели его поганые; так прикажет он начертать в листах, в фолиантах летописных книг, на камнях и стенах памятников и храмов. Была боль, был позор, было бегство. Не готовился ли к иному князь, грудью встав с малым войском на пути многочисленной орды? Не гордыня ли толкнула его на это — встать с мечом против врага, сильнейшего десятикратно? Вот скорбит он о чести; что есть честь государя и воина, как не счастливая, успешная защита земли своей и людей? Разве бьется он, как Матьяш, на потеху толпе на ристалищах, как у римлян бились рабы, а ныне на палках — скоморохи? Он поддался соблазну гордыни, впал в сей тяжкий грех перед господом, и господь его покарал. Но дал ему сохранить себя — для земли своей, для народа Молдовы! Пусть же бьется на турнирах, хвастаясь ловкостью и силой перед красотками, друг детских лет Штефана круль Матьяш, счастливый и беспечный сын великого труженика ратных полей, воеводы Яноша! Яношу Корвину Матьяш — сын, но не ученик; зато Штефан семиградскому воеводе — верный ученик, хотя и не сын. И вправе теперь говорить, как твердил не раз: у славного капитана Янку де всю жизнь учусь. По примеру Яноша и собственного отца Богдана собирает он в войско всенародное множество. По их завету отберет у бояр главенство над ратной силой страны, которую те раздирали на части, отрывая каждый по полку или чете, и возьмет в свои руки, княжьи, единые. Даже малым бродячим шайкам акинджи или татар, налетавшим в дни мира на Молдову за добычей, боярские четы не могли противиться. Зачем же им люди ратные? Лишь в руках князя сила есть сила.
Но и к Матьяшу надо быть справедливым: как ни легкомыслен мадьярский круль, надежда на него — не пустая. Круль Матьяш верен слову, эту доблесть отцову он перенял. И понимает, что турецкая опасность для них — общая.
В шатер, убогий и малый — осторожно протиснулся Русич, присел по-турецки на пятки перед картой господаря.
— Дажбогов холоп рассказал, государь, — доложил Влад, — что пан разослал их по дорогам да старым бешлягам, ловить и собирать к нему людей, а сам уехал к другому боярину; холоп слышал — к Карабэцу. И многие иные паны-де в ту же сторону потянулись.
— Сюда, значит. — Штефан коснулся пальцем точки на карте. — Ближе к горам, к перевалам. Подальше от нас.
— Близ дороги на Ойтуз, государь, — осторожно заметил московитин.
— Под боком у Батория, — слегка усмехнулся князь. — Может, ждут нового господарика из Семиградья? Хорошо, поглядим, что еще придумают бояре их милости. Другие вести?
— От капитана Молодца, княже, — сказал Влад. — Из главного стана по великому шляху пошел отряд, бешлии и куртяне Лайоты, всего четыре сотни. Люди капитана взяли языка; на пытке бесермен поведал: идут встречать великий обоз из Мунтении. При тех возах, сказал, две сотни янычарские, с пищалями. Миновали Роман, подходят к Васлую.
— Пошлешь к Молодцу еще сотню, велел Штефан. — Из орхейской четы. Кого поставим сотником? Может, этого, твоего побратима?
— Дозволь, государь, Чербулу на шляху к перевалам оставаться, — молвил Русич. — Там нужен начальник с головой.
— Быть по-твоему, — усмехнулся князь. — Твой Чербул ту дорогу, небось, лучше всех знает: по ней бегал, когда красну девицу умыкал!
Русич осторожно промолчал. Штефан вроде простил непрошенного родича. Но и для своих людей воевода всегда оставался опасной загадкой. Нельзя было знать, когда милость Штефана сменится скорым гневом.
— Ладно, дело прошлое. — Воевода опять склонился над картой, над которой — Русич знал это — любил колдовать в одиночестве. — Ступай, распорядись. С четою пошлешь Бажу.
В этом месте, стало быть, — турки, от Днестра — татары, со всех сторон — бояре-изменники. С этими он справится, не та у них уже сила стала за годы, миновавшие после битвы с Матьяшем-крулем. Князь Богдан, отец, недаром твердил: наш род боярский, добрый немешский род; но господарь страны — уже не только боярин; он обязан перед господом быть стране добрым и справедливым хозяином. А сильны бояре — слаб государь, в неволе и нищете пахари. А коли так — нет у страны ни защиты, ибо рабы — плохие воины; нет у нее и достатка, все забирают себе властные и жадные немеши. И сильные люди той земли заняты сварами, и топчут ее вороги, кто захочет. Отец добавлял: на гербе Земли Молдавской — голова зубра. Этот сильный зверь обозначает силу страны, ее труженика-землепашца. Но в кодрах Молдовы свое место имеет и волк, сам господь создал его и населил им леса наши, положив ему, чем питаться. Моя забота, говаривал отец, чтобы и волки были сыты, и зубр цел и силен, на страх врагам.
Эта забота ныне на нем, Штефане. И многое решится в эти самые дни, в тяжкий час противостояния маленькой Молдовы и великого царства султана Мухаммеда. Он не сдастся, но и не бросится снова в сечу искать себе смерти, не даст врагам такого повода для торжества.
