Войку незаметно погрузился в сон. И увидел себя стоящим в темном лесу, на маленькой поляне между старыми буками. В полумраке перед ним, опираясь на большой окровавленный меч, стоял его государь, князь Штефан. Витязь знал, что это сон, и не сомневался тем не менее, что наяву видит князя, глядевшего на него, сурово сдвинув брови, с немым укором в глазах.

«Ты пощадил и отпустил врага, упрямец, — заговорил князь. — Но он остался врагом и с оружием вернулся на нашу землю. Он спас сегодня тебя, спору нет; но завтра встретит другого, брата твоего по отчине, и убьет; и ты будешь повинен в смерти брата. Таков расчет ваших дел, другого не ищи!» «Но он стал моим другом, государь, — ответил Войку, не опуская взора, — и помнит добро, даже возвратившись с мечом. С войском врагов ко мне вернулся друг, несущий в себе память о том, что молдаванин сохранил ему жизнь.» «Эта память не мешала ему вчера крепко биться, — жестко усмехнулся Штефан-воевода. — Опасна, сотник, твоя доброта, погубит она тебя.» «Пускай сгубит, — воскликнул Войку, — но останется среди людей сама! И, хотя люди будут воевать, как прежде, частицы добра — от меня и иных — станут жить, и сердца от них будут становиться все добрее и добрее.» «Слова из песен звучат в твоей речи, сотник, — сурово вздохнул князь. — По песням да книгам жить нельзя.» «Но без песен тоже нельзя, государь! — осмелился снова возразить Войку. — Значит, они обладают властью над жизнью, и учиться надо также у них!»

Но князь Штефан явно не слушал уже своего витязя. Лицо князя начало удлиняться, заканчиваясь рыжей бородой. Темные глаза посветлели, стали миндалевидными, нос хищно заострился, загнулся книзу. Перед Войку был султан Мухаммед, и витязь не сразу понял, что это уже явь, и турецкий царь действительно сидит в полутьме шатра на корточках, наклонившись над ним, все так же лежащим на ложе сна.

Войку приподнялся на локтях под острым, проникающим в самый мозг взглядом падишаха. Всесилие и жестокость, добродушная насмешка и смерть — все было в светлом взоре непобедимого властителя империи осман.

— Лежи, — приказал ему султан шепотом, продолжая пристально всматриваться, словно по глазам молодого пленника перед ним можно было прочитать судьбу великого похода. — Лежи тихо, о заблудшая овца пророка Исы,[94] и отвечай правду. Что думаешь ты о моем великом войске?

— Оно умеет сражаться, великий царь, — отвечал Чербул. — И поистине велико числом.

— А что ты скажешь, — спросил султан, — о победе, одержанной вчера правоверными?

— Что то была лишь одна победа, великий царю. А впереди — война.

— Хочешь сказать, — блеснул зубами Мухаммед, — что ак-ифляки будут еще со мною биться?

— Истинно так, о царь, — ответил Чербул.

Султан задумался. Было видно, как за спиной повелителя во тьме шатра застыли сопровождавшие его в ночном обходе палач Кара-Али, сераскер Сулейман и мессер Джованни Анджолелло.

— Мы вчера победили вас, разбили, — заговорил снова Мухаммед. — На что еще надеяться бею Штефану и таким безумцам как ты? Со стороны Поля ваша земля разорена быстрыми, как ветер, татарами.

— Ветер ломает лишь одинокие деревья, о царь времени, — учтиво заметил Войку. — А у нас — кодры.

— Знаю, так вы называете свои леса. Кодры — это Молдова, — так у вас еще говорят, — продолжал Мухаммед. — Но вот с Дуная пришел пожар, способный сжечь и не такие дебри.

— Пламя наши кодры не берет, великий царь. Но даже злейший пожар не может выжечь того, что вечно зреет в недрах земли нашей.

— Ты имеешь в виду драконовы зубы, о дерзкий! — чуть повысил голос султан. — Откуда ты знаешь эту притчу?

— От греков, царь, — отвечал Войку медленно, подбирая слова; гость не был вправе навлечь гнев султана на своих радушных хозяев. — И от толкователя греков, того речистого римлянина, который окончил дни в дунайских пределах, где теперь простерлись твои владения.

— Он знает Овидия, мой Джованни! — сказал султан, кивком головы подзывая своего ученого попугая. — Может, он знает еще и его язык?

— Может быть, даже стихи, мой молодой господин? — дружелюбно спросил по-латыни Анджолелло.

— Музы молчат, когда говорит оружие, — ответил Войку на том же языке.

— Вот уж не думал встретить ученого ак-ифляка, — взял опять слово султан. — Но мы отвлеклись. Значит, люди твоей земли будут сражаться?

— До последнего, о царь. Не гневайся на них, великий султан, иначе они не умеют.

— А сам ты? — усмехнулся Мухаммед. — Дерзнешь снова обнажить саблю против моих воинов?

— Я имел уже эту честь, славный падишах, — ответил Войку, глядя в стальные, с голубым отливом глаза Мухаммеда, в которых каждый миг могла вспыхнуть холодная ярость. — И сочту это вновь за почетный дар судьбы.

Падишах прикусил губу, но вдруг улыбнулся.

— Мы совсем забыли, рядом спит мой Юнис, — понизил он снова голос, приложив палец к губам. — У детей, к счастью, крепкий сон… Странного друга, — покачал головой султан, — послала нашему мальчику судьба, очень странного. Но мы пойдем, Кара-Али, отсюда, тебе в эту ночь не достанется здесь работы; Мухаммед Фатих не отнимает своих подарков у храбрых детей османского войска.

И султан с его малой свитой растворился в ночи так же внезапно, как появился, оставив в шатре Юнис-бека аромат благовоний, которыми была умащена его выкрашенная хной борода.

Войку вновь откинулся на подушки; судорога, снова сводившая мышцы, как было с ним в минуты незавершившейся казни, медленно отпускала его. Он постепенно освобождался от чувства, испытанного однажды в юности, когда отдыхал с друзьями на поляне в лесу после долгой погони за ватагой бродячих лотров. Отойдя без оружия немного в сторону, к краю глубокого оврага, Чербул оказался вдруг один на один с огромным секачом. Одним ударом чудовищных клыков небывало крупный, даже для Тигечского кодра, матерый вепрь мог распороть неосторожного юношу от паха до самой шеи. Но секач, недовольно хрюкая, прошел мимо, надолго заполнив воздух крутым, наводящим ужас запахом зверя. Благоухание царственной особы, только что оставившей шатер Юнис-бека, было тому запаху сродни.

Человек основал на родной земле свой очаг, думал Войку. В его доме живут седовласые родители, работящая и умная жена, растут дети. Их всех связывает любовь, взаимная забота, они научились понимать друг друга, жалеть. Даже твари, живущие при доме: пес, берегущий его нехитрое добро, волы, влекущие перед ним плуг по полю, кони, которых он запрягает в телегу, отправляясь на ближний торг, — даже они, бессловесные, дороги человеку и, кажется, понимают его. Но вот над селом или городом ширится звук набата, вспыхивает пожар. И появляется чужак на коне, кричащий что-то на непонятном языке. Он поджигает дом. Убивает старцев, скотину, собаку. Вяжет женщин, насилует их, угоняет детей, насадив на копье младенца, младшенького. Он творит над тобою то, что стократ горше горчайшей смерти, — безобразный, косматый, вонючий. Поганый, будь он даже знатный, ухоженный рабскими руками мурза или бек, будь он и царского рода, ученый и умный предводитель войска. Как поступить с таким, как покарать? Кары нет, ничем не отмеришь за это кары. Но не будет прощенья тому, кто стерпит, кто покорится, кто не отомстит.

Зловещаяя тень неожиданного гостя долго витала еще в шатре, медленно растворяясь в думах, в тревогах Чербула, пока он не забылся неспокойным сном.

Утром, когда Войку и Юнис, позавтракав, смаковали дымящуюся кафию, в шатер вошел быстро поправлявшийся Иса-бек. По тревожному взгляду старого воина Чербул понял, что Иса-бек, в отличие от сына, знает уже, кто побывал в этом месте ночью.

— С гостем пора прощаться, Юнис-бек, — сказал отец алай-чаушу. — Куда собираешься направиться, сын мой? — спросил он Чербула.

— К своим, где бы они ни были, твоя милость, — ответил Войку.

— Они везде — и нигде, — невесело и загадочно усмехнулся дунайский бек. — Следует торопиться, повсюду — опасность. Я послал бы с тобой дюжину бешлиев; но это значит обречь их на смерть.