— Слышал, кажется, хотя с вашей речью я еще мало знаком. Ну и что?

— Это мунтянский выговор, так говорят в Валахии, — промолвил Войку. И, увидев, как встревожился его товарищ, добавил: — Впрочем, фалчинцы часто ездят в Мунтению. И мало кто шляется ночью по лагерю!

— То-то, что мало, — нахмурился молодой дьяк. — Надо было его завернуть… Ну, пошли.

Несколько минут оба двигались в молчании. И вдруг из молочной пелены проступила громада большого шатра. У входа маячила фигура рослого часового, ничем, однако, не отозвавшегося на их приближение: воин, видимо, хорошо знал московитина и пропустил его без пароля.

Влад откинул край полога и вошел вместе с Войку в роскошный государев шатер, почетный дар крымского хана.

Широкое, залитое щедрым светом факелов в серебряных подставках пространство, в которое они попали, было устлано дорогими коврами, медвежьими и волчьими шкурами. Большой военный совет закончился еще до сумерек, и в шатре остались лишь ближние из ближних капитанов и вельмож, собравшиеся вокруг Штефана.

Господарь сидел на простом табурете у некрашенного крестьянского стола, странно выглядевших среди шитых золотом шелковых внутренних полотнищ шатра, среди отделанных серебром, изукрашенных резьбой опорных его шестов. С ним был Кома, сын Шандра, бывший пыркэлаб Нямецкой твердыни пан Маноил, Оана, сын Жули, Костя Орош, пан Оцел, Ходко, сын Крецула, Миху Край, Штефан, сын Дэмэнкуша — друзья юности князя, его сторонники еще со времени изгнания, правнуки первооснователей страны. Были здесь также менее родовитые, но столь же богатые могущественные бояре, соратники господаря по отвоеванию его отчины — Гоян-ворник, Збьеря-стольник, Станомир-казначей, Тудор-чашник и комис Ион. Тут же, прямые и строгие, возвышались родственник Штефана боярин Мушат, боярин Гангур — пыркэлаб Орхея, Тоадер-дьяк, капитан Албу и другие магнаты и воины.

За стеной бояр маячила огромная и черная тень Хынкула. Сбоку, поближе к ним, чернела длинная мантия Исаака, еврея-лекаря.

Перед господарем на таком же плохо отесанном табурете восседал безусый бритый человек в шитой золотом малиновой шубе на соболях, с массивной золотой цепью на короткой крепкой шее. На третьем табурете, по правую руку воеводы, сидел полный, скромно одетый некрасивый юноша с печальным и умным лицом, с толстыми простецкими губами и большими добрыми глазами. Это был сын господаря Богдан. На четвертом — молодой красивый вельможа в роскошном платье, с которым Войку предстояло еще свести знакомство.

И стояли, несколько особняком, Петрикэ, сын Иоакима, сводный брат князя по матери, Шендря, его шурин, спатарь Кэлнэу с Фетионом Валахом, тоже родичем. И рядом с ними — любимец государя крещеный татарин Федор, приехавший к нему на службу из Крыма, капитан конного стяга, пожалованный богатыми угодьями в Фалчинском уезде. И выделялись гордой статью бывший пыркэлаб Белгорода, один из первых бояр страны Станчул и его сын Мырза, оба — храбрецы и капитаны собственных стягов.

— Мы благодарны вам, мессер Огнибен, — говорил Штефан, — за то, что вы отклонились от своего пути и посетили нас в этот трудный час. Мы узнали, что дорога для вас была тяжелой и опасной. Говорят, близ черкасских гор на вас напали лотры и вы своей рукою, как истинный рыцарь, зарубили троих.

— Поневоле, ваше величество, — с поклоном развел руками дипломат Паоло Огнибен, — поневоле. Пришлось сделать эту работу за пятерых бездельников, мох слуг, которые с воплями разбежались, как только появились разбойники.

— Что же делает теперь наш славный друг и союзник Узун-Хассан, к которому посылала вас блистательная венецианская синьория?

— Узун-Хассан, — как известно вашему величеству, разбит войсками Сулеймана Гадымба, великого визиря султана. Теперь этот храбрый союзник христиан, удалившись в восточные степи Анатолии, собирает новые рати и залечивает раны, полученные в бою. Персидский шах Узун-Хассан еще поднимется грозой на востоке державы османов. Не скрою, однако, от вашего величества, это случится не скоро.

— Жаль, — уронил Штефан, — надо бы сейчас.

Посол Огнибен прижал обе руки к раззолоченной груди.

— Победы вашего величества ограждают землю Молдовы волшебным кругом мужества, — проникновенно сказал он. — Все христианство верит, что так будет и на сей раз.

Штефан бросил на него насмешливый, быстрый взгляд.

— Мы получили ответ святейшего отца папы. На то письмо, которое вы, мессер Огнибен, согласились отвести в прошлый раз. Его святейшество со всей своей учтивостью изволил сообщить нам, что помощи от него ждать нечего. То же самое отвечает могущественная синьория Венеции. Так что наша земля, в сущности, очерчена совсем иным кругом — равнодушием единоверных держав. Так и скажите, рыцарь, синьории, когда вернетесь домой. Неверный бесермен Узун помог нам борьбе с турками в эти годы больше, чем все христианские страны во главе с его святейшеством папой.

— Моя республика сражается, государь, — с достоинством возразил посол. — Война с султаном ведется нами уже несколько лет.

— Со всей осторожностью, которою издавна прославила себя сиятельная синьория, — жестко усмехнулся господарь. — Говорю не в обиду вам, мессер Паоло, — добавил он более дружелюбно, — вы делаете для общего дела все, что можете, и опасности вам нипочем.

Посол поклонился.

— Но больше всего, — продолжал Штефан уже обычным, неофициальным тоном, — больше всего меня удивляет, что вы, итальянцы, все еще торгуете. Скажем — генуэзцы в Каффе. Османский ятаган у самого их горла, а они по-прежнему увлечены продажей и куплей. А ведь это умный народ. В чем же дело, ваша милость? Неужто жажда золота может так ослеплять? Или это страх, простой страх, при котором люди закрывают глаза, чтобы не видеть опасности?

Посол улыбнулся.

— Каждый делает свое дело, ваше величество, у каждого — своя храбрость. Вы сражаетесь до последнего вздоха, мы — торгуем до конца, пока наши корабли и склады не охватит пламя. Вы слышали, государь, наверно, историю гибели древнего мудреца? В час, когда враги ворвались в его город, он делал свое дело — он чертил.

— Но он чертил камнемет, — нахмурился Штефан. — И умер, верю, сражаясь.

Мессер Огнибен обратил на бесстрашного князя восхищенный взгляд.

— В этих словах я снова слышу беспримерную доблесть вашего величества. Но вы, государь, все-таки слишком строги к нам, мирным мореплавателям и купцам. Торговля — основа нашей силы, из нее вырос наш флот, богатство; сама прекрасная Венеция, лучший город Средиземноморья, выросла из торговли. Сваи ее дворцов забиты не в дно лагуны, а в основы всего обмена золотом и мирскими благами, на котором покоится благополучие мира. В торговле — наша мощь, наш хлеб, сама наша жизнь. Да и могло ли быть иначе? — посол взмахнул златотканными рукавами подбитой куньим мехом мантии. — У моего народа нет многого, чем наделила судьба другие, более удачливые племена. Нет у нас золотоносных гор, прекрасных садов, тучных нив, нет и самой земли. Венеция — даже не остров, просто город среди моря. Все, что у нас есть, — это наш разум и руки. И мы научились строить лучшие в мире суда, водить их по самым дальним морям, возить товары, а главное — выгодно покупать и продавать. Можно ли презирать нас, государь, за то, что мы делаем, пока не перестанет биться сердце?

— Нет, презрения вы не заслуживаете, мессер Паоло, — проговорил Штефан. — Но мы уверены: гоняясь за прибытком в ущерб военным делам, Венеция и Генуя теряют гораздо больше, нежели наживают. Синьориям наших двух республик пора это понять и поставить на первое место не аршин, но саблю.

Посол Огнибен выслушал последние напутствия князя, поцеловал, преклонив колено, руку господаря и покинул шатер. Этой же ночью он уезжал в Сучаву, чтобы через Венгрию вернуться в Венецию. Большая часть присутствовавших тоже вскоре разошлась по своим стягам. В шатре князя осталось человек пять военачальников и чернявый Хынку, чутко дремавший в углу.

Тогда господарь поднял взгляд на обоих молодых витязей. Штефан сделал им знак приблизиться, и Войку был во второй раз допущен к княжьей руке.