— Не надо, — султан чуть шевельнул рукой, державшей поводья, усыпанные любимыми им рубинами. — Покажешь после Сулейману-паше, он у нас лучше всех разбирается в воинских делах ак-ифляков. Не так ли, паша?

Ехавший за Мухаммедом Сулейман Гадымб невозмутимо поклонился. Султан намекнул на разгром, учиненный молдавским войском над армией паши не так давно и не так далеко отсюда. Гадымб не принял намека и насмешки; он не мог в тот бедственный зимний день удержать изменившее ему счастье.

— Слушаюсь и повинуюсь, о защитник истины, — поклонился Лайота, пряча чертежи. — Таких людей, до гроба преданных твоему величеству, мой повелитель, в Молдавской Земле не так много, как в моей. Но они могущественны и богаты и верят в твою звезду.

— Почему же они не схватят бея Штефана и не приведут его к нам на аркане? — с чуть приметной усмешкой спросил султан.

— Коты не смеют охотиться, когда сам лев выходит на добычу, — с улыбкой ответил князь Басараб.

Пустив вскачь своего аргамака, Мухаммед въехал на холм у дороги и остановился, любуясь проходящими полками. Блестящая свита мгновенно последовала за ним. Хитрый бес Лайота сказал правду. Как ни мала земля Штефана, этот бей ак-ифляков — не мышь, и охота на него — не занятие для жиреющих котов из числа вельможного молдавского боярства. Это дело для льва ислама. И не годится для такой цели тот аркан, который способны свить эти мелкие хищники.

Мимо падишаха, позванивая серебряными колокольцами, величаво проплыли три белых верблюда, ведомые в поводу святейшими в империи дервишами, с поклажей, укутанной расшитыми золотом покрывалами. На первом в особом, усыпанном алмазами ларце везли зеленое, сшитое из старинной иранской ткани дарак, священное знамя пророка; его развернут по его приказу лишь в тот час, когда аскеры истинной веры вступят в первый большой бой. На втором из этих благородных животных в другом драгоценном ларце следовала священнейшая во всех владениях Порты древняя книга — коран султана Османа.[77] На третьем верблюде в вьючном сундуке из ароматного сандалового дерева хранились боевые доспехи падишаха и еще один богато изукрашенный ларец, серебряный, в котором возлежал на шелковой подушке лале — большой ошейник из чистого золота, усыпанный драгоценными камнями и снабженный длинной цепью, тоже золотой. Этот ошейник предназначался для той венценосной дичи, на которую теперь охотился султан Мухаммед. На этой драгоценной, но крепкой цепи его аскеры приведут плененного бея Штефана в Стамбул. Сделай только так всемилостивый вышний, чтобы молдаванин принял бой! Не допусти лишь всевышний, чтобы упрямый господарь ак-ифляков не сбежал без сопротивления в Венгрию, Польшу, а то и куда подальше!

Впрочем, это тоже нельзя исключить — Штефан может еще одуматься, покориться, поцеловать своему законному повелителю Мухаммеду золотую туфлю. Такое для местного князька — не позор, но великая честь. Тогда Мухаммед его простит, милостиво примет под свою руку, сделает одним из славнейших беев своего царства. И дозволит бею Штефану с его косматым воинством вместе с армией осман двинуться дальше на Страны тьмы,[78] на окончательное завоевание мира.

Приближаясь к месту, где остановил своего коня падишах, воины старались шагать бодро, глядели весело. Шли с лопатами, но и с саблями у пояса искусные саинджи — мастера строить мосты и укрепления, сколачивать из бревен и досок осадные башни и метательные машины, устраивать подкопы под вражеские крепости. Ехали на добрых конях тимарлы-спахии — владельцы дарованных султаном имений — тимаров и зеаметов, каждый во главе нескольких джебели — верховых латников-рабов, число которых зависело от годового дохода хозяев. Шли нестройные ватаги лютых в бою с неверными, фанатичных дервишей-воинов, бросавшихся на врага в одних рубахах, расстегнутых на груди, с ятаганами и кинжалами. Султан мог гордиться своим несокрушимым войском. Многих бойцов за веру — муджахидов — он знал по прошлым боевым делам и с милостивой усмешкой приподнимал холеную руку в знак приветствия и памяти, когда они проходили мимо. У многих на чалмах горели на солнце большие челенки — литые золотые знаки, полученные за храбрость, за подвиги, совершенные в былых сражениях.

Но вот взор султана помрачнел. После боевого алая молодых янычар началось шествие царского двора. Ехали нескончаемым потоком придворные ич-аглары — «внутренние аги» сераля, балдаджи — охранники сераля с алебардами — балта — на плечах, мутасаррыфы — начальники уездов-санджаков; ехали привратники его дворцов — капуджи, различные кетхуда — помощники его сановников, слуги великого визиря, начальника над припасами двора — килер-джибаши, начальника особых покоев — хассодабаши. Со своими слугами при войске следовал главный конюший — мирахурбаши, сокольничьи — шахинджибаши, И чашники — чашнигиры — все сто человек, во главе со своим чашниграбаши. И чокадар — хранитель кафтанов падишаха — со всеми помощниками и рабами, и искемле-ага, подставлявший ему скамеечку, когда султан садился в седло; теперь он гордо ехал во главе целой своры нахлебников — Мухаммед в походе не пользовался его услугами, воины должны были видеть каждый день, как легко еще вскакивает на коня их повелитель. Ехали также другие сановные, чиновные лица, их писцы и секретари, рабы и слуги, приятели и друзья, и не было им числа.

Султан все больше досадовал на себя. Откуда взялось такое великое скопище дармоедов? В Стамбуле, среди бесчисленных покоев и флигелей, беседок и киосков, конюшен и служб сераля эта челядь не была так заметна. Теперь он впервые увидел, как она разрослась. И ведь этот люд сидел на жаловании из его казны, обжирался и развратничал, злословил и жирел за счет падишаха, его войска, каждый стоил ему, наверно, целой осадной пушки. Разве было их столько, когда он брал Константинополь, громил войска и крепости Венеции и Генуи, сражался со спесивым шахом Узуном? Не напрасно, верно, старые османы, соратники его великого отца, набравшись смелости, признавались ему, как тревожит их невиданное вздутие этого ненасытного брюха державы — праздного, погрязающего в интригах и лихоимстве двора, растущее могущество в нем христиан — сегодняшних, но особенно — вчерашних, ренегатов; однажды предавший непременно изменит опять, напоминали они. К чему такой огромный двор — разор для казны, средоточие человеческой алчности и злокозненности? Неужто вместе со своими славными завоеваниями Мухаммед Фатих оставит наследникам и это скверное бремя?

Мухаммед со злостью хлестнул коня и поскакал на свое законное место — к передовым алаям спахиев и янычар. Там его нагнал мчавшийся во весь опор великий визирь Махмуд.

— О Обитель благоденствия,[79] — проговорил он, — дозволь припасть к твоему священному стремени!

— Говори, почтеннейший, — недовольно бросил султан.

— Посол хана просит допустить его к твоим стопам, великий царь.

— К чему? — спросил Мухаммед. — Разве мало ему беседы с главой нашего дивана?[80] Что хочет сообщить нам татарин?

— Хан и бей, о великий, просят дозволения оставить землю ак-ифляков.

— Понимаю, — с усмешкой кивнул султан. — Крымские шакалы награбили столько добра, сколько могут унести и угнать, им незачем более там оставаться. Велик ли ясырь орды?

— Наши аги и беки, что посланы тобой в их чамбулы, о повелитель, докладывают, что ясырь невелик, не в пример прежнему. Городов татары не брали, села пусты. Но посол бьет челом: третья часть ясыря и всего, что взято у людей Штефана, по докончанию прошлого года, будет отдана твоему священному величеству.

— Лев не отнимает добычи у кота, — по-своему повернул Мухаммед недавние шутливые слова Басараба-воеводы. — Пусть напишут фирман: дозволяю и повелеваю быстрым как ветер татарам… Что скажешь, мой бей, — повернулся он к мунтянину, — как нам с ним поступить?