Каждое утро в апартаментах знатной пленницы появлялись свежие цветы, и в этом было главное богатство позолоченной клетки, в которую ее посадили. Цветы, о которых она раньше слышала, но которых не видела никогда.

Цветы приносила ширококостная и приземистая женщина лет под шестьдесят. У этой дамы, выступавшей тяжело и уверенно, лицо над мощными челюстями было украшено целым букетом разнообразнейших бородавок, гладких и пупырчатых, светлых и темных.

— От государя-воеводы, — бросала она каждый раз, принося цветы и меняя в вазах воду.

Роксане, однако, было не до нее.

Роксана казалась спокойной. Но давалось ей это с трудом. Роксану лишили воли; чьи-то преступные руки бросили ее, свободную и гордую, в темницу, из которой она не видела выхода; кто-то хотел подчинить ее себе, заставить изменить своей любви, себе самой, стать, в сущности, другой женщиной, какую она и представить себе не могла. Впрочем, нет, могла даже видеть: ее ждала, не завтра, так в будущем, злая судьба, когда-то постигшая приставленную к ней немую рабыню. Более же всего княжну терзали думы о Войку. Зная мужа, Роксана могла легко представить, как он поступил и какой опасности себя подверг. Отвага Войку, не раз уже думала она, способна сослужить ему когда-нибудь плохую службу, и вот это время, кажется, наступило. Тысячи раз ей чудилось, что Войку убит, замучен исчадием ада, похитившим ее, что он заточен в камень под этим мрачным замком и каждый час подвергается лютым пыткам. Прожитые с ним в Брашове дни казались ей далеким счастливым сном. Роксану душили продуваемые чистым ветром с гор роскошные комнаты; при виде людей в ее душе поднималась ярость, ее бесило даже появление несчастной немой рабыни.

Роксану посещала не раз отчаянная мысль: броситься с балкона или с башни вниз, на скалы. Уж лучше Чербулу какое-то время по ней погоревать, чем всю жизнь с нею вот так мучиться. Но тут же, ужасаясь, она молила пресвятую божью матерь о прощении: самоубийство — смертный грех, не отпускаемый никому и на Страшном суде.

Труднее всего было, когда приходил князь Цепеш. Появлялся же он у нее каждый день.

Влад Цепеш не был ни назойлив, ни робок; он входил в комнаты княжны, как мужчина, умеющий разговаривать с женщинами, умеющий им нравиться, непринужденно-любезный, не сомневающийся в своем искусстве покорять. Но было еще во вчерашнем венценосце нечто монаршье: осанка, поступь, властный взгляд, способный мгновенно становиться и дружелюбным, и ласковым. Особенно хороша была улыбка Влада Цепеша, мгновенно преображавшая его. Красивый и рослый, князь Влад в свои сорок лет выглядел на тридцать. Не знавшие его могли подумать: какой же перед ними веселый, прекрасный кавалер!

Роксана знала, что натворил на свете Влад Цепеш, за что проклинают его люди в Мунтении и Болгарии, Семиградье и Польше. Да и будь он божьим Серафимом, этого похищения достаточно было, чтобы она его возненавидела. Но посещения его терпела, на речи отвечала. Роксана знала, что Войку может быть во власти этого зверя и боялась вызвать у него губительную ярость.

— Вы позволите войти, моя госпожа? — спросил Влад, останавливаясь в дверях.

— Разве вы не у себя дома, князь?

— Враги давно отняли мой дом, — пожал плечами Цепеш. — Я такой же беглец, как вы, княгиня, а в этом доме — такой же гость. Так что вы вольны меня прогнать.

— Но не уйти отсюда, не так ли?

— Конечно, нет, моя госпожа! — лучезарно улыбнулся Влад. — Но у меня есть оправдание, — добавил он серьезно, почти грустно. — Я вас люблю.

— Но я люблю другого, князь, — сказала Роксана.

— Я знаю это, княгиня, — слегка вздохнул Цепеш. — Верю — достойного.

— Скажите мне правду, князь: где он? Что с ним?

Цепеш пожал плечами.

— Я хотел бы вас об этом спросить, моя госпожа, — негромко молвил он, сочувствующе глядя ей в глаза. — Вы не могли полюбить ни труса, ни подлеца. Почему же он не явился за вами сюда?

— А если бы он постучал в ворота?

— Я вышел бы в поле и честно сразился с ним. Я верю, говорю это снова, что выбор ваш был достойным. Но где ж тогда ваш защитник и супруг?

— Не знает еще, где я. Или, быть может…

Цепеш выдержал ее пристальный взгляд.

— Я не молю, поймите, разлюбить его и полюбить меня, моя госпожа, такое было бы недостойно для нас обоих, — сказал князь, и голос его зазвенел от сдерживаемой страсти. — Мое скромное счастье в том, что я вижу вас и слышу. Кто осудит меня за то, что я не хочу его лишиться?

— Господь, — коротко отвечала Роксана.

Цепеш, несколько сбитый с толку, не сумел вовремя спрятать мелькнувший в его глазах насмешливый огонек.

— С господом богом мы ныне в размолвке, — сказал он, — поигрывая золотой цепочкой, на которой висел его кинжал. — Господь бог давно не наставляет на путь заблудшую овцу, каков ваш раб Влад, о моя государыня. Вы слышали не раз, наверно, в славном городе Брашове, что мы с кузеном, владельцем этого замка, — исчадия дьявола? Что наши книги писаны за одну ночь перьями ученых чертей, которые нам служат?

— Не верю тому, князь, — ровным голосом сказала Роксана, перед ее глазами снова встала страшная роща при дороге и безумная женщина в ней. — На вас иной грех — грех бесчеловечности. И это не снимется вовек.

Цепеш вздохнул; к этому повороту он был давно готов.

— Скажите, княгиня, кто ныне не жесток? — начал он, устроившись поудобнее в кресле и устремив на нее прямой взгляд. — Люди вашего рода? Ваш родной дядя, князь Александр Палеолог? Разве он не отдал палачу собственного брата, не присутствовал при казни?

— Мы прокляли всей семьей, — сказала Роксана, — это преступление базилея Александра.

— Но не его самого, не так ли? Вы молчите, княжна, вам нечего сказать? Чем же в ваших глазах хуже я, кто не убивал своих близких, кто всегда был верен и добр к родным своим друзьям? Кто ныне меж государями мира не лют: Мухаммед-султан, убивший своих братьев, князь Штефан, казнивший своего дядю Петра? Сам ли Петр, убивший брата? Почему же вам до сих пор видятся колья, воздвигнутые мной на дороге к Брашову много лет назад?

— Из всех лютых казней вы возлюбили самую лютую, — напомнила пленница.

— Вы правы, меня прозвали Цепешем, — кивнул князь. — Но разве самый добрый из человеков, ловя рыбу, не насаживает на крючки живых червей? Разве черви не гибнут в муках? Чем те жалкие твари хуже этих?

— Вы ненавидите людей.

Князь Влад уставился на Роксану с искренним недоумением.

— Боже мой, княжна, за что же их любить? Люди люты, люди режут друг друга и жгут, катуют, грабят. Село восстает на село, город на город. Ненавидя поначалу лютость, я стал со временем ненавидеть носящий ее в сердце двуногий род, войдя же в силу — лютостью же стал платить.

Князь помолчал, в раздумии следя сквозь окно за полетом облаков.

— Я примирился с лютостью мира, — продолжал он размеренную речь, — впитал ее сам. Впитал с избытком, не спорю; что поделаешь, так уж получилось; уж очень искусны были учителя мои на сем пути: вначале — отец и его воеводы, затем — турки, у которых я жил заложником отца и с которыми ходил на войну, после — те же турки, когда я с ними воевал. Учителям моим не было числа, а я, ей-богу, всему в своей жизни учился на совесть. И вина моя, поверьте, совсем не в том. Смиряясь перед злобой людей, я не мог примириться с их глупостью, жадностью, бесчестьем. С омерзением глядя: у кого они научились так славно красть? С отвращением видел: они крадут даже то, что могут взять силой, мелкий вор сидит в них глубже, чем разбойник!

— Второй вам, вижу, милее, — ответила Роксана.

— Истинно так, — кивнул князь. — Ибо смелее и откровеннее. Моя вина — моя же беда, княгиня: я хотел исправить свой народ — как умел и как было можно, ибо люди повинуются лишь мечу да плети. Я хотел еще — каюсь! — извести хитрый и вредный род дураков, а то было все человечество. Я хотел невозможного, моя госпожа, и в том единственная моя вина!

— Вы хотели быть людям судьей вместо господа, князь, — сурово сказала мангупская княжна.