Не увлекайся, мысленно остановила я себя. Красавец-мужчина, несчастный и всеми покинутый, да еще и проткнутый осиновым колом, — все очень мило, но это же Ламберт! И вообще верность — лучшая добродетель скромной девушки, и если уж выбирать между волком и лисом… Тут он отсалютовал мне стаканом — и наваждение как рукой сняло. Этот взгляд, когда субъект пьян до остекленения, — взгляд более бараний, чем волчий, — тоже был мне отлично известен из прошлой жизни. И романтических ассоциаций не вызывал.

— У тебя что-то случилось? — спокойно спросила я, когда он сглотнул свою водку и принялся закусывать хлебом с килькой. Для столь серьезного запоя типу вроде Ламберта нужна причина. Или хотя бы повод.

Он помотал головой — то ли отрицая, то ли помогая себе кушать.

— А если не случилось, тогда в чем дело?

Какой будет ответ, я могла угадать с легкостью: «Плохо мне, мне очень плохо…»

— Плохо, — сказал Ламберт. С усилием переводя глаза, заценил уровень в бутылке и, видимо, решил пока не повышать концентрацию. — Ты, Галь, и представить не можешь. Страшные это вещи, ты таких и в кино не видела. Я… Ты скажешь, это дело прошлое. Да! Я виноват, это я с себя не снимаю. Но когда приказ, тут уже не приходится. А что потом, это твои проблемы. Если я, допустим, его придавил, — а может быть, и нет! — то это судьба. Я бы тут и не парился, если бы только в этом было дело. Но дело не только во мне. И одно дело, что тогда, а другое — что теперь…

Сначала я напряженно слушала, но в конце концов потеряла нить. Все слова по отдельности он выговаривал внятно, зато выпускал логические связки (или, наоборот, добавлял лишние?). Хотя, в общем, чего ж тут не понять и без логических связок? Афганский синдром, или как там еще это называется. Жалко человека. И вервольфа тоже. Обоих жалко. Я вспомнила, как ехидничала у него за спиной, и мне стало неловко. Все-таки в психическом устройстве среднего москвича, суперзащищенного от чужих проблем, есть какой-то дефект…

— Ты понимаешь?!

— Пытаюсь, — честно ответила я. — Паш, ты только не переживай так. Ты же сам говоришь, дело прошлое. Я тебе вот что скажу: ты теперь учитель, детей наших учишь, это самое важное, важнее ничего нет. Ты классный учитель. Я видела, как у тебя пятый класс находит собаку, это очень сильно. Паш, ты как педагог…

Кто бы мне сказал вчера, что сегодня я буду с чувством хвалить Ламберта как педагога… Однако договорить я не успела.

Оглушительно, как выстрел, стукнул о паркет отброшенный стул. Вервольф подскочил на месте, скалясь мерзко, как какой-нибудь доктор Лектер, глаза у него съехались к переносице — пока человеческие, но уже другие; человек мощно и молча вскочил на стол и прыгнул на меня, а синеватая вспышка полыхнула уже в воздухе.

Тут, по рассказам очевидцев, я завизжала. Завизжала так, что зазвенели стекла, задрожали стены и сбежались соседи, включая тех, кто был в это время на работе… словом, мои дражайшие соратники потом долго изощрялись в остроумии. Вервольфа акустическая волна не остановила, мощные лапы ударили меня в грудь, и я упала, крепко приложившись затылком. Обернуться самой мне в голову не пришло, может, и к лучшему: задавил бы, как куропатку. Зато моему воплю ответил крик сапсана, Серега оказался рядом, за спиной у волка, и тут же мохнатая серая туша и кошмарная жаркая пасть опять съежились до Ламберта, которому я немедленно залепила локтем по зубам. Пол подо мной вздрогнул от жуткого удара — вот теперь упало так упало! — и через поверженный шкаф перемахнула ощеренная рысь, а за ней полез медведь…

Как говорит мой любимый поэт — «Занавес. Обморок».

Нет, на самом деле я не потеряла сознания. Сидела на полу в тупой задумчивости, ощупывая ушибы и наблюдая, как Валера держит в заломе руку Ламберта, а Серега фиксирует вторую руку. Тот наконец перестает рваться, и Бурцев принимается его отчитывать.

— …Паш, ты рехнулся, что ли? Зачем на девушку кинулся? Баррикаду выстроил, понимаешь, тоже мне, парижская коммуна! На службу не ходишь, до делириев допился, а теперь еще и на людей кидаешься? Ты за кого нас принял, за чертей зеленых?!

Ламберт молчит. Лица его я не вижу, но понимаю, что смотрит… волком. Только тогда меня начинает трясти, хочется заплакать, но я боюсь привлекать к себе внимание, а Валера говорит: «Он не нас так дожидался». И тогда Ламберт без всякой вспышки сжимается в комок и кидается в окно, и падает, сопровождаемый звоном стекла.

Бурцев вразвалочку подходит, нагибается через подоконник.

— Котлета? — спрашивает Валерка, в его голосе мне слышится что-то вроде надежды.

— Ага, размечтался.

— Нетопырь?! — Валерка оставил мое полудохлое тело и сам посунулся к разбитому окну.

— Валер, душевно рад бы соврать… Топырь. Он, родимый. Полный комплект: чешуя, жабры, стабилизаторы на хвосте. Давно ничего подобного не видел, нынешняя молодежь так уже не пьет. Вот генерал, тот, бывало…

При упоминании стабилизаторов во мне проснулась журналистка. Пусть мне голову открутят, но я должна это видеть! Я попыталась встать, но не смогла. Ноги почему-то не держали.

Мало мы их драли, товарищи! Мой олух совсем не попрощался. Сказал только вчера вечером: «Не дави мне, папаша, на психику». Ну, я его… кхм… Нет, мало мы их драли. Решительно мало.

Василий Аксенов.

Прибежавшей на грохот соседке Виктории я объяснила, что Павел Петрович пережил сильную моральную травму, но теперь ситуация под контролем и мы, друзья и коллеги, не дадим ему пропасть. Она рассказывала о нашем вервольфе (который, похоже, не ответил на ее чувства — или ответил, но не как джентльмен…) много нового и интересного. Жаль, я не все запомнила.

Друзья и коллеги за самоуправство во время операции всыпали мне по полной программе. Не буду пересказывать все, что они говорили вместе и по отдельности, ограничусь избранными местами.

Бурцев:

— Чтоб я еще когда-нибудь имел дело, прошу прощения, с женщинами!

Валера:

— Ты извини, Галочка, но я считал тебя более вменяемым человеком.

Серега:

— Галка, я и не думал, что ты такая дура! У тебя же дочка.

Наташка:

— Слушай, я так жалею, что… что тебе позвонила!

Ну и пожалуйста, была бы честь предложена. А если бы кое-кто подумал, прежде чем обзываться, — ну, уронили бы они шкаф пятью минутами раньше, велика разница… Не люблю, когда меня ругают. Особенно когда за дело.

Дальше они отправились без меня: в любом случае искать в Москве лежку взбесившегося вервольфа дело не женское. С самого начала предполагалось, что его заберет Бурцев, вытрезвляться и приходить в себя. В их спецподразделении, насколько я поняла, для этого имеются особые комнаты, неоригинально называемые «обезьянниками». Но сначала его надо поймать. Не будет же он вечно летать топырем…

Назавтра, все еще злая и разобиженная, я отправилась в редакцию. Посидела на планерке, выслушала комплименты и критику, подрядилась написать о клубе авиамоделирования. Показала фотографии, народ впечатлился. Особенно всем понравилась моделька в полете над крышей, такая четкая на фоне размытого шифера и трубы. Это, в общем, дело нехитрое, объекты на земле снимать с воздуха гораздо труднее. Главное — лететь с той же скоростью, а остальное получится само.

Руководитель клуба был из наших. Из бывших наших. Папин приятель, галка, как и я, десять лет назад лишился Облика. Такое бывает: безденежье, несчастье в личной жизни, момент отчаяния, а иногда вообще никаких видимых причин — и птица уходит. Больше не можешь оборачиваться. Иногда потом возвращается, иногда нет. Почему так бывает и как это лечить, никто не знает.

Тот, о ком я писала, справился в высшей степени достойно. Вообще-то я не люблю писать для «Города» про наших, но в этот раз не смогла удержаться. А чтобы было не стыдно ему показать, постаралась обойтись без сентиментальных пошлостей про «крылья» и «мечту о небе». Писала четко и деловито: воздушные потоки, скорость, подъемная сила, радиоуправление. Моделями его, правда, повосхищалась. Ими все восхищаются. Они, правда, еще не били рекордов дальности, но летают… сказать «как живые» значит просто констатировать факт.