К. Раз нас не удалось переделать, придется уничтожить. Так стоит вопрос?

К-М. Возможно, такой соблазн есть. Но это — совершенно другая задача. И технологически, и экономически она, я думаю, не вполне проработана. Конечно, эксперименты продолжаются, но чем они кончатся, сказать пока невозможно. Это — новый этап и новый вид войны.

К. Сергей Георгиевич, то, что Вы рассказали — это лирические наблюдения, какие-то подмеченные искры. Есть ли сведения более систематические, о каких-то массовых явлениях?

К-М. Приведу два довода. В 1994-1995 гг. было проведено большое исследование — получены субъективные оценки состояния дел всех виднейших «архитекторов и прорабов» перестройки и реформы. От А до Я — от Аганбегяна и Боннэр до Яковлева и Ясина. Около полусотни. Их общий вывод таков: сменить тип культуры, определяющий тип человека, не удалось. Это признали буквально все. Показательно суждение «главного эксперта» по русскому народу — директора Института этнографии и антропологии РАН В.Тишкова, который был министром по делам национальностей при Гайдаре. Он говорит, что «демократы» не в состоянии управлять страной, потому что люди остались советскими, живут по старым советским законам. Что это значит? Представьте, — говорит специалист-этнограф — стоит нашему человеку сесть в такси, как он, сам того не замечая, становится братом водителю. И если тот нарушит правила, этот человек считает своим долгом выскочить из машины и защищать водителя, доказывать, что он не виноват — только оттого, что он с ним пробыл десять минут под крышей машины. Ну как управиться с таким народом!

А вот объективный факт, который мы наблюдаем непрерывно и повсеместно. На нем, кстати, паразитируют реформаторы. Люди работают, по многу месяцев не получая зарплаты. Это значит, что и представления о труде, и представления об оплате остались абсолютно нерыночными. Труд — служение, а зарплата — средство к жизни. Труд есть ценность, а ценность не имеет цены (цена ее обесценивает). Здесь так и не появилось купли-продажи труда как товара. Люди требуют: «Выплатите зарплату, потому что мне нечем кормить ребенка!». Но ведь это совершенно нерыночный аргумент. Если бы на Западе хозяин не выдал зарплату, что невозможно, то вопрос стоял бы так: «Украден мой товар!» Рабочий выступал бы как собственник украденного на рынке товара — рабочей силы. Суд бы защищал именно его священную частную собственность, а не справедливость и не ребенка.

Это — принципиальное отличие русской культуры от уникальной западной «культуры рынка». И это — именно фундаментальный устой культуры, он не сводится к экономической и социальной стороне жизни. Такое поведение людей, вообще говоря, свидетельствует о полном крахе либеральной реформы на главном направлении. Главное условие капитализма — рынок труда.

Я бы сказал, что у нас сохранилось это счастливое свойство русского духа — разделение труда и оплаты. Оно дает особую свободу и открывает простор творчеству. Это, кстати, тоже воплотилось в советском строе — и не сломано поныне. Я знаю одного врача. Он анестезиолог, важная фигура в хирургии. Он виртуоз, ему за прошлый год пришлось сделать 290 операций — втрое против среднего. По рыночным западным меркам его участие в каждой операции оценивается в среднем не менее тысячи долларов. Так вот, он месяцами не видит зарплаты, получает консервами и крупой, кряхтит, ругается. Но его больные — совершенно особый, с этим не связанный мир. Он к ним идет как на служение, и он счастлив. А зарплата и администрация, которая ее не выдает — другой мир. Поэтому все успехи Чубайса в построении рыночного общества — дым.

К. Не слишком ли много оптимизма?

К-М. Мы говорили лишь об одной опоре цивилизации. Но если она устояла, это не значит, что спасение нам обеспечено. Уморить и затоптать нас можно — достаточно еще продержать несколько лет в параличе народное хозяйство. Активное сопротивление абсолютно необходимо.

К. Так в каком же мы состоянии? Подведем итог.

К-М. Закончен блиц-криг, молниеносная война. Цели своей она не достигла, но разрушения нанесла огромные. Однако народ не побежден и не сдался. С такими разрушениями можно держаться, оно не смертельно. Но время у нас ограничено. Сейчас технологии разрушения будут меняться, и просто пассивным сопротивлением мы не спасемся.

К. А в чем наша главная слабость на новом этапе?

К-М. Слабость та же, что и раньше. За последние полвека мы обрели иллюзорную уверенность в нашей безопасности и в том, что правительство о нас заботится. Значит, люди разучились видеть и чувствовать опасность. И, наоборот, придумывают и преувеличивают опасности несущественные или даже специально выдуманные. Люди ужасались якобы высокой концентрации нитратов в морковке и не замечали, что готовится уничтожение СССР.

Это — издержки советского строя. Мы жили в роскоши полной защищенности и разоружились. Даже сегодня люди не могут поверить в то, что против них, против их народа и страны идет настоящая полномасштабная война. Даже руководители оппозиции до сих пор говорят о «бездумных реформах», «отсутствии программы», «некомпетентности». О каком же сопротивлении можно говорить, если вожди так дезориентируют идущих за ними людей.

Нам необходима смена мышления, необходимо озарение. Тогда и закончится нынешняя Смута. Силы, выставленные против нас, не так уж и велики. Будь у нас минимальная воля к сопротивлению — ничего нельзя было бы сделать, не то что ограбить так, как ограбили.

Вторая слабость — воспитанная за многие годы детская доверчивость. Огромная масса людей впала в соблазны, поверив абсолютно несбыточным, даже глумливым посулам. Как будто у них отключился здравый смысл.

К. Вы помните, в массовом сознании как-то удалось создать сказочный, иллюзорный образ Запада. Тот, который не только для нас недостижим, но которого вообще в природе не существует. Какое Вы находите этому объяснение?

К-М. Конечно, никаких оснований верить этому образу не было. Люди как будто страстно желали быть обманутыми. Это — оборотная сторона утраты очарования советским строем. Можно было бы сказать, что строить утопии — свойство именно русского характера. Но ведь то же самое наблюдалось у наших «европейцев» — поляков, венгров. Эти странные колебания массового сознания, думаю, еще требуют глубокого изучения. А сейчас надо трудиться над тем, чтобы поскорее восстановить в своих правах здравый смысл. И надо бы нам понять, почему этим утопиям и соблазнам оказались совершенно не подвержены наши крестьяне, сельские жители. Это — крепость, от которой мы и начнем восстановление.

К. Близость к земле сказалась, к почве?

К-М. Да, но это надо еще расшифровать. Мы можем перечислить главные отличия образа жизни крестьян и интеллигенции — двух полюсов перестроечного мышления. Физический труд, личное общение на естественном, а не газетном языке, меньшее давление образования, которое у многих вытравило склонность к собственным неспешным размышлениям, меньшее давление телевидения. Различий много, но проблема-то остается. Назад, в деревню все мы вернуться не можем.

1997