То, что нынешние поколения советского народа побрели, как мыши, за дудочкой Горбачева, не нашли в себе сил устоять против манипуляции сознанием, трезво оценить то, что мы теряли — наша беда и наша историческая вина. Из-за нас нашим детям и внукам много горя еще придется хлебнуть. Мы были не на высоте, и это надо, наконец, признать. И не забывать тех немногих, кто отдал все, что мог — пришел и погиб за последние символы советской власти.

Но жить все равно будем, и сейчас надо осваивать то знание, которое нам приоткрыла история — долго открытым оно не будет, многие заинтересованы в том, чтобы его запылить, запачкать. К сожалению, пока что у всех нас слишком сильны чувства: горечь утраты у одних, радость от победы у других, и к осмыслению уроков советского строя мы поворачиваемся медленно.

Мы — свидетели огромной катастрофы, поражения, а, возможно, гибели целой цивилизации. Но и в гибели она велика и прекрасна. Не думаю, что какое-либо другое общество смогло выдерживать в течение десятка лет такие удары, как сегодня Россия, и не рассыпаться, не превратиться в джунгли. В этой стойкости я вижу советское достоинство и советскую культуру. В них надежда на то, что Россия, которая возродится, продолжит именно свой путь в истории.

1997

К. Кончается ХХ век, и все мы думаем о пройденном пути. Ясно, что независимо от политических пристрастий, Октябрьская революция — величайшее событие века. Люди нашего поколения думали, что мы — страна-первопроходец, что мы прокладываем путь к социализму, который сменит капитализм в мировом масштабе. Но, похоже, в конце века мы должны признать крах наших надежд. Все получилось не так. Мы оказались на руинах того здания, которое строили. И у нас — острая потребность понять, кто мы, откуда мы, что будет с нами завтра? Будет ли Россия, будет ли русский народ? Если будут, то какими?

К-М. Да, в нашем с Вами поколении идут сложные процессы осмысления. Давайте признаем одну особенность: мышление нашего поколения тоталитарно. Вы сами, не заметив того, использовали несколько «тоталитарных» понятий. Сказали, во-первых, «мы». А ведь наше поколение раколото, пожалуй, больше, чем все другие. Из него вышли люди, которые самым тоталитарным образом, полностью отрицают наше советское прошлое. Хотя бы тот же Окуджава. Ведь в его мышлении черное и белое поменялись местами в поразительно короткий срок.

К. Какими рамками вы определяете наше поколение?

К-М. За 70 советских лет время было так спрессовано, что уже разница в три-четыре года означает смену поколения. Но главный рубеж, по-моему — война. Тот, кто сознательно пережил войну — человек другой эпохи.

К. Значит, по-Вашему, сегодня вообще неправомерно говорить «мы»?

К-М. По некоторым вопросам неправомерно. Вот, Вы говорите: «Мы на руинах». Существенная часть народа не ощущает себя «на руинах». Совсем напротив, они считают, что приобрели богатство, жизнь наладится, и они с этим богатством окажутся наверху. А то, что ради этого другую часть народа вогнали в бедность — найдутся профессора и поэты, которые прекрасно это оправдают. Так, что и совесть не будет грызть.

К. Тогда можем ли мы употреблять слово «народ»?

К-М. Строго говоря, на это слово временно наложен «запрет». Мы видим самоотречение русского народа, который как бы на время попробовал рассыпаться, отвергнуть свои устои. Пожить, хотя бы для опыта, в конкуренции, как свободные индивидуумы. На мой взгляд, это и есть главная причина катастрофы.

К. Давайте все же уточним смысл слова «народ».

К-М. Думаю, мы здесь понимаем народ как целое, как организм, обладающий надличностным знанием и чувством. А мы все — частички этого тела народа. Сегодня же многие как раз отказываются быть частицами этого тела — они готовы давить и топтать соплеменников, с которыми недавно составляли единый организм.

К. Почему же это произошло? Почему они не захотели жить как часть народа?

К-М. По-моему, тут сказался вселенский характер русского духа. Он вместил в себя множество несовместимых великих идей. И испытывает их. Время от времени верх берет то та, то другая идея, и ее не ограничивает расчет интересов. То, о чем мы сейчас говорим, оформилось как внутренняя война русского духа начиная с Чаадаева. Эта война в нем самом и видна. Чаадаев, отрицающий Россию, недаром стал чуть ли знаменем философов перестройки.

К. Чаадаев, обращенный к Западу?

К-М. До, но к Западу, как утопии. Как к отрицанию России даже в ее географическом образе, как земли, не приспособленной для жизни.

К. Давайте посмотрим, как же в этой «войне» определяются позиции сегодня. Ведь для многих 1917-й год был фатальным отклонением, после которого мы на 70 лет провалились в какую-то черную дыру. Для других, пусть в основном из старших поколений, это было начало великого прорыва в будущее, необходимого для человечества эксперимента. Для меня это был порыв к справедливости. Для таких, как я, национальные ценности неотделимы от ценностей Октября. И нас мучает вопрос — удастся ли восстановить эти ценности, не пропали ли даром все понесенные жертвы? Как Вы относитесь к Октябрю, уже зная о нынешней катастрофе?

К-М. Октябрь был лишь кульминацией, судить о нем можно, лишь зная истоки и ход всего процесса, который к ней привел. Ведь революция вскрывает какой-то огромный нарыв, который вызревал целую эпоху. Я думаю, что сегодня мы переживаем лишь один из этапов этой революции. Семьдесят лет в историческом времени — краткий миг. Тем более, что за эти 70 лет произошла Отечественная война, которая на целый период «охладила» наш бурлящий котел. На время войны и восстановления все объединились ради общей цели спасения страны.

К. Вы считаете, что мы не были объединены до войны?

К-М. Я думаю, 1937 год — эпизод, который говорит сам за себя. Это — один из явных боев длительной гражданской войны. И началась она не в 1917 г. «Красный петух» начал летать по России в 1902 г., но это уже открытая фаза войны. Кровавое воскресенье было кульминацией одного акта. А реформа Столыпина, которая, по-моему, гораздо больше сделала для созревания революции, чем вся пропаганда кадетов и эсеров, не говоря уж о большевиках. Большевики уж потом приписали себе чужие заслуги. Ведь Февральская революция, в которой они не сыграли никакой роли, была несравненно более тяжким потрясением для России, чем Октябрь. Она и рассыпала Российскую Империю.

Октябрь просто покончил с маразмом «либеральной перестройки» Февраля. И тогда возникли два мощных реставрационных движения, два проекта восстановления России. Белые попытались продолжить западнический проект либералов, сделав уступки помещикам и пригласив в помощь «мировую цивилизацию». А красные — предложив прыжок к братству и справедливости (к общине). Потому и пришлось им отказаться от имени социал-демократа и назвать себя коммунистами. Коммуна — это община, а социум — общество. Коммунисты предложили воссоздать народ как семью. Этот прыжок вперед был как бы возвратом к истокам, к докрепостному родовому строю, но теперь не с семьей сословий, а с братством трудящихся.

Оба проекта — и красных, и белых — народ проверил «на зуб». Ни газет, ни телевидения тогда не было, всех проверяли в деле и не по мелочам, а в целом. Времени для проверки было достаточно, и народ мог присмотреться к обоим движениям, которые обещали возродить Россию. Факт неоспорим: белым в поддержке отказали. Иначе получается нелепо: большевики, которые контролировали 7 процентов территории, вдруг выходят из этого пятачка и побеждают, а белые, которым к тому же помогала большая иностранная сила, вдруг растаяли, как дым. В гражданских войнах такого масштаба побед не бывает. Просто народ делает выбор и перестает одну сторону поддерживать — и она исчезает.