— А ты откуда знаешь?

— Смотри-ка, Румистэль: над горкой ворон разлетался.

***

Средь сумрачных равнин и северных вершин, среди потоков горных, ущелий, скал, стремнин и горных троп бредёт устало путник, ведя на поводу коня. Каурый измотался, устал нести на крупе лишённого покоя седока, хромает он, глазами ищет корма — всё напрасно, зашли они в крутые горные хребты. Взмолился конь, жалко и тяжело стеная — зовёт и просит к седоку.

— Товарищ мой, я знаю, ты устал. — промолвил пеший всадник. — Я виноват перед тобой. Забрался в дикие ущелья, с пути сошёл, дорогу потерял. Нам лишь до завтра найти пристанище сухое, а завтра солнца свет нас выведет на ровную дорогу. Видишь, тучи заслонили небо, закрыли светлые лучи, как будто нас с тобой похоронить тут возмечтали и камнем серым надгробие нам возвести.

Он остановился и вгляделся в проём меж двух больших камней, что стражами безмолвными хранили некое подобие каменных ступеней, ведущих к тёмному высокому проёму.

— Что-то не пойму я в этой сырой мгле: мне чудится или в самом деле вижу гостеприимную пещеру и вход, похожий на царские ворота? Пойдём, Каурый, пещера то или обман, но мы с тобою нынче ложимся на ночлег. Ах, жаль, что нет тут травки для тебя, и воды быстрые так глубоко бегут на дне разлома, что не добраться нам с тобой до сладкой влаги и не попить воды перед грядущим сном — тропа лежит высоко, а обрыв отвесный, как стена.

И с этими словами ведёт усталого коня меж двух огромных серых скал, едва напоминающих фигуры горных стражей — на высоте десятка двух аршин белеют под шлемом каменным и островерхим как бы лица: чуть виден нос, провалы двух глазниц, и плотно сжаты губы. Но это всё обман, это всё игра — так с узкой и опасной горной тропки мельчайшие неровности камней глядятся, как значительные выступы лица и создают видение того, чего на самом деле нет. Да, точно нет, лишь руки каменные чуть выделяются в громаде монолита, да вроде как сжимают источённый временем и ветром меч. Да вот ещё: как будто две больших ноги вросли подошвами в незыблемую толщу камня. Так с двух сторон и охраняют никому не ведомый и никому не нужный путь каменные стражи — подобия двух застывших в долготе и бесконечности веков великих стражей древних тайн Селембрис.

Идёт путник с жеребцом своим по выщербленным временем ступеням. Дивится: кто здесь прежде жил, зачем выточил из твёрдой каменной породы широкую лестницу меж двух бездонных гибельных провалов, глядящих в небо мёртвыми глазницами, с клубящимися в этих каменных котлах тяжёлыми и страшными в своём безмолвии ночными испарениями гор?

Вот миновали всадник и скакун широкую и обвалившуюся арку входа — какие великаны тут ходили прежде, да не живёт ли в этом каменном дворце потомок прежней славы этих гор великих? Какой-нибудь гигант с одним-единственным мохнатым глазом посреди большого лба? Не скрыта ли под россыпью камней большая груда побелевшей кости? Не скалятся ли скорбно черепа, любовно сложенные горкой?

Но нет — тут пусто и просторно. Поистине, покинутое царское жильё. Но, что там дальше? Погляди, Каурый, вот радость-то тебе и мне!

В глубине пещеры заметно каменное возвышение, над которым сияет светом дня большая круглая дыра — пролом в незыблемом, казалось, потолке пещеры. Свет падает отвесно, а под ним растёт, как в охраняемой теплице, стройное и пышное деревце с округлыми плодами цвета мёда и румяным боком. Стоит оно, как в кадке, в окружённой камнем яме, а вкруг всё обросло живой землёй, украшено зелёною травою и мелким беленьким цветочком. Видать, давно тут деревце стоит и плод свой никому не может предложить, оттого лежат вокруг опавшие под тяжестью осенней спелости большие яблоки и устелили своей увядшей плотью, как кольцом, ту каменную кадку. Сгнивала плоть тут много-много лет, а из пролома лились дожди, светил днём яркий свет, и бури внешние не тревожили своим холодным дуновением сей тихий уголок, лишь наносили терпеливо пыль дальних странствий да семена, кочующие с ветром.

Обрадовался всадник, возликовал и конь. И бросились к нежданному подарку мрачных гор, что приютили в своих холодных каменных чертогах измученного путника с изголодавшимся, усталым жеребцом.

— Каурый, глянь: тут есть вода! Вот целый водоём образовался в стороне от яблоневого садика! Здесь впадина, провал в полу, а в ней собралась дождевая влага! Вот нам с тобой, Каурый, и награда за терпение и стойкость!

Конь не отвечал — он торопливо подбирал губами с пола нападавшие яблоки и хрустел их ароматной, чуть подвядшей плотью. Наевшись яблок, умная скотина пошла и стала осторожно сщипывать из маленького садика траву, стараясь не повредить зубами лёгкий дёрн. А всадник снял с веток полдесятка спелых яблок и закатил у водоёма дивный пир.

Сначала он умылся мягкою водою и расчесал хранящейся в мешке гребёнкой свои светло-золотые кудри. Потом достал оттуда же и чистую холстинную рубашку, расстелил на каменном полу попону, в изголовье положил седло и мирно упокоился на этом жёстком ложе возле водоёма, хрустя плодами и глядя в темнеющее небо, как в око каменного великана.

Вот постепенно всё угомонилось — конь насытился, напился и затих, лишь изредка во сне качая долгой светлой гривой, а всадник молча думал думу.

"Кто я такой? Откуда взялся я и как ввязался в это приключение? Как будто память мне не хочет отдавать того, что мне принадлежит по праву. Казалось мне, что я был сыном у крестьянина, потом попал к лесной колдунье, терял и обретал друзей, шатался в поисках несбыточной мечты по по столь диковинным мирам, что расскажи кому — сочтут лжецом. Придумал себе имя, нашёл и потерял отца, а сам так и не знаю, кто я и как назвать себя, когда я протяну Радмиле руку. Да полно, царский ли я сын, или снова бережу мечтами душу и сон свой беспокойством завожу?"

Усталость дальнего пути сморила светло-голубые очи, изгладила печаль в лице, расправила две скорбные морщины меж бровей, прибавила щекам румянец, и вот губы спящего заулыбались — наверно, видит он во сне свою далёкую Радмилу и руки разлучённых вновь соединились, как в далёком детстве, когда она давали вместе обеты вечной верности и клялися в любви.

Нет, всё это не так. Не Радмилу видел во сне тот безымянный путник. На этот раз не пропавшая невеста явилась витязю во сне. Не видел он ни стройную фигуру, ни рук прекрасных, ни заветного кувшина, что держали пальцы, украшенные драгоценными перстнями, не видел он вуали, что скрыла от него лицо прекрасной девы, и заставляла лишь гадать, что за глаза смотрели на него из-за таинственной завесы и что за слово проронили невидимые взору губы. И лишь воображение, распаляемое быстрой кровью, рисовало облик чудесный и необыкновенный — живую, воплощённую любовь.

На этот раз, однако, не Радмилы вид явился спящему покойным сном искателю царевны. Перед сонными очами закружилась крохотная искра, она росла, вращаясь и отчего-то делалась тусклее. Вот звёздочка рассеялась и превратилась в чёрный дым. Но не был этот дым ни страшен, ни противен — он был лишь некоей завесой, за которой крылась тайна. О, тайна! — это слово так и манит юные сердца, так и морочит, так и обещает, так и обманывает, так и ворожит!

Дивится витязь, но терпеливо ждёт. Вот волокна дыма расступились, словно открывая дверь, и в проём шагнула женская фигура. С первого же взгляда видно, что не просто в цвета скорби одета незнакомка — она сама есть подлинная скорбь. Темно в ней всё — от платья до вуали. Черны, как ночь, густые кудри, черны большие, яркие глаза. И лишь лицо бледно и нежно — такой чудесный цвет его, как будто кость слоновая, чуть тронутая слабой желтизной, облагороженная искусной резчика рукой, описывает безупречный овал лица и все его черты.

Не видел витязь до сих пор такой диковинной красы — откуда, из каких земель приходит к грешным человеческим очам такая звёздная, поистине неземная красота? Он смотрит, хочет что-то ей сказать, но лишь безмолвно тянет руку — губы тяжелы, язык немой, слов нет, а в горле словно ком застрял. И он смиряется, и ждёт, что будет дальше. В одном лишь убеждён, что незнакомка в траурной одежде ему не враг, а друг.